Курс — одиночество - Вэл Хаузлз

Пополудни ветер настолько ослабевает, что приходится отбирать румпель у Майка, так как при тихом попутном ветре его тянет побродить без определённой цели.

Время от времени я ныряю в каюту за водой. Губы пересыхают, веки и уголки рта воспалены. Облизывая губы, явственно ощущаю, что они потрескались, поэтому во время очередного визита в каюту я тщательно изучаю их в зеркальце секстанта. Ничего подобного, не потрескались, но прикоснуться к ним больно. Добываю в аптечке какую-то мазь, она помогает. Заодно пересыпаю последние шесть таблеток аскорбиновой кислоты в завинчивающуюся баночку, где хранится дневная доза.

Вернувшись на палубу, под палящие лучи высокого солнца, спрашиваю себя, не стоит ли защититься одеждой? Закутаться целиком на арабский лад. Изолирующим слоем предотвратить обезвоживание тела. Не могу, это было бы похоже на святотатство. Долгие недели сплошной облачности, потоков воды на палубе, мокрой одежды и влажной постели породили во мне неутолимую потребность в тепле и солнце. Я лежу навзничь; сварюсь — и ладно. Глаза закрыты, правлю на ощупь, осязая шеей колебания ветра. Теперь солнце справа по носу, склоняется к слепящему горизонту. Наверно, скоро пора открывать банку.

— Что говорит лаг?

— Лаг остановился, чтоб ему было пусто.

— Опять водоросли?

(Вытаскивать вертушку должен я, он слишком ленив, но хорошо, что он вовремя спохватился, на вертушки в самом деле намотались водоросли.)

— Что показывает лаг?

— Две тысячи триста восемьдесят две мили.

— И две мили лаг не работал, ступай-ка за пивом!

— Сам ступай, ты ближе к каюте.

— Где ты оставил консервный ключ?

— На полке слева от радио.

— Его тут нет!

— Но я его положил там.

Наконец он находит ключ в ящике с ложками и вилками, можно глотнуть пивка. Хорошо, хоть оно и горячее.

— Интересно, что сейчас делают ребята в Сондерсфуте?

— То же, что мы делаем, пиво тянут, только у них оно холодное, в больших кружках, пей сколько влезет.

— Который там час дома?

— Около десяти. Ещё по кружечке, и можно идти домой к детишкам. Небось они сегодня поздно лягут, такой чудесный летний вечер. Наверно, весь день купались и катались на яхтах.

— Хотел бы я знать, как Кристофер поживает?

— Всё в порядке, положись на маму.

— Не худо бы послать им весточку, верно?

— Спрашиваешь.

— Почему бы тебе не попробовать связаться вон с тем судном?

— С каким ещё судном?

— Вон с тем, что идёт слева по носу.

— Чёрт возьми, а я его и не заметил.

— Скажи спасибо, что у тебя хороший вперёдсмотрящий.

— Ладно, помалкивай, лучше достань флажки, он пройдёт совсем близко.

— Курс ост, скорость пятнадцать-двадцать узлов, быстроходный танкер, судя по силуэту. Уже немного осталось. Пора поднимать флаги.

Поднимаю М-И-К, он не может их не заметить.

— Гляди, меньше полумили нас разделяет, а он всё идёт на сближение.

— Вижу название.

— Какое?

— «Деа Бровик».

— На мостике кто-нибудь есть?

— Никого.

— На палубе?

— Никого.

— Интересно, заметит он нас или нет.

— Чёрт возьми, неужели ты хочешь сказать, что он может пройти рядом и не заметить НАС?

«В тот вечер он стал мне поперёк горла. Я понял, что, если не уйду, хотя бы на один час, он доведёт меня до безумия. Я приготовил ему хороший ужин, а он всё то время, что я гнул спину над примусом, стоял и смотрел с кислой рожей. Потом принялся отбирать лучшие куски, и я должен был слушать, как он ворчит, придирается. У меня весь аппетит пропал. Человек терпит, терпит, но ведь у терпения есть предел. Верно же? Потом оно лопается. И я ушёл от него. Честно говорю, больше ни минуты не мог терпеть.

И ведь не только в ворчании дело. Вы бы видели этого мастодонта, как он тяжело поворачивается, смотреть противно. Я подтянутый, подвижный, всякое дело в руках горит. А он весь день слоняется взад-вперёд, всё своим загаром любуется. Глупец, ему бы надо поосторожнее с солнцем быть, не то пожалеет. И вообще, что он лелеет своё неуклюжее тело? Чем оно лучше моего? Теперь возьмите все те годы, что я с ним хожу. Хоть раз я слышал от него доброе слово? Ни разу, во всяком случае, сколько я помню.

Это же курам на смех. Поглядите на него — ходит, задаётся, чуть не нагишом. Что на нём надето, смотреть тошно. Тоже мне дитя природы. Да всего несколько недель назад он ни за что на свете не показался бы в шортах. Его больное место — ноги.

Да, да. И всегда так было, сколько я его знаю. На них в самом деле нельзя без смеха глядеть. А стоит мне хотя бы улыбнуться, когда он о них заводит разговор, как он сразу лезет в бутылку. Смешно, правда? Кому нужны его дурацкие старые ноги? Но что меня больше всего возмущает, так это его речь. Не выношу богохульств, а у него через каждое слово брань. Не к лицу это настоящему мужчине, верно? Можно без этого обойтись. Я умею выражать свои мысли без грязных слов, не то что этот безнравственный тип. Вот он лежит на правой койке, на нашем спальном мешке. Лежит, потом обливается. Как подумаю, что мне предстоит вернуться и лечь с ним рядом… А как он всю ночь ворочается, хоть кого из себя выведет, совсем мне спать не даёт. Встанешь после такой жуткой ночи — и вид страшный и на душе отвратительно. Честное слово. Разве это справедливо? И это ещё не всё. Он видит сны, если хотите знать. Не те приятные, милые сны, которые нам обычно снились. Нет, они его не удовлетворяют. Ему подавай что поострее и в красках. Порой до того себя взвинтит, что даже я просыпаюсь. И что ему ни говори, всё без толку. Он меня не слушает. Ну что за радость от такого спутника? Я вам ещё не всё рассказал. Ведь он просто грязная скотина. Последнее время его сны принимают нехороший оттенок. Уж вы поверьте. Ему меня не провести. Этот тип со своим загорелым телом, оно его доведёт. Вы догадываетесь, что я подразумеваю. Вот именно, он видит эротические сны. Поначалу это его тревожило. Теперь они ему, похоже, доставляют удовольствие, а я тревожься за него.

Что бы я ему ни сказал, он только смеётся.

Я сказал, что уйду от него. Прямо в глаза сказал, всё выложил. Что же вы думаете, он хохотал до слёз. Вон он, лежит на койке и соображает, что пора встать и проветриться.

Пойду к нему. Он ведь без меня шагу шагнуть не может».

Ночь была чудесная, ветер отошёл на один румб и совсем ослаб. Мы скользили легко, как пушинка, без строго определённого курса, просто в западном направлении. И можно ли порицать Майка, если я и сам-то с трудом заставлял себя выполнять самое необходимое. Иной раз даже пошевельнуться не можешь, словно выскочила какая-то важная шестерёнка. Потом вроде станет на место, и я опять оживаю.