Эмма - Е. Бирман

Телевизор. Новости. Телеведущая. Очень приятная. И на другом канале — другая ведущая, но тоже приятная. И на третьем — очень приятная. Одна телеведущая расскажет что-нибудь такое про мужа и жену и грустно головой покачает, и вторая покачает, и третья — обязательно покачает и скажет: «Как грустно».

Также манера по телевизору говорить о покойных была окована устойчивой традицией. Обязательно нужно было сказать в камеру: «Он всем помогал». Убивал муж жену и неважно, покончил он с собой или остался в живых, о жене говорили, что она любила всем помогать. И знавшие мужа сотрудники, рассказывали: «Хоть и убил жену, но любил помогать. На работе никогда кофе или чай не готовил только для себя одного, всегда спрашивал, кому еще принести. И не из вежливости только спрашивал, а на самом деле приносил, кому чай, кому кофе в бумажных стаканах. Справлялся у каждого, сколько сахара класть». Про кофе и сахар сотрудники могли бы еще и не упомянуть, но обязательно сказали бы: «Жену убил, но всем помогал».

В этих условиях только от приезжего человека можно было ждать разнообразия, способности под неожиданным углом взглянуть на привычную повседневность. Прилетал такой человек, например, 8-го марта в разгар хамсина и говорил: «Господи, если 8-го марта такая жара стоит, что же будет в июле или в августе?»

И вот именно на границе июля и августа случилось: все неожиданным образом вдруг переменилось, все вдруг стало не так. Большое полотенце, висевшее рядом с душевой кабинкой, осталось белым, но стало мраморным. Его теперь можно было разве что снять с крюка (как только он выдержал такую тяжесть?) и, напрягаясь и краснея от натуги, походить с ним по спальне. Прозрачный пластмассовый цилиндр, в котором хранился градусник, больше не открывался. Даже видимого глазу шва там, где раньше была граница между колпачком и корпусом, теперь не было. Корпус был совершенно цельным, и 37.2 градуса на самом градуснике, конечно, отражали не нынешнюю температуру внутри прозрачного корпуса, а были памятью о февральской простуде.

Не стоило в таких условиях рисковать, опрыснув себя с приближением темноты жидкостью против комаров из баллончика, который выглядел неизменившимся, так что крышка его снималась как обычно, и под ней была все та же кнопка, ступенчатостью напоминающая Вавилонскую башню. Но ведь жидкость в баллоне теперь-то (кто его знает?) может меня и убить, и тогда моя жена в этом изменившемся мире останется одна-одинешенька.

26

В следующие посещения Эмма, приходя, сразу устраивалась на моей кровати, словно привыкая к ней. Я, как и в первый раз, усаживался перед ней на пол, брал ее за руку и пытался смешить. Так, я выяснил, что она тоже знает (видела в новостях) о мужском, не связанном с резиновыми изделиями методе предотвращения беременности, предложенном австралийскими исследователями, и слышала комментарии местного специалиста, недоумевавшего, как может прижиться контрацепция, основанная на предотвращении эякуляции, в то время как ощущение мужского оргазма вызывается именно продвижением семени по стволу. Эмма предположила, что исследование проведено злостными-злостными австралийскими женщинами. Мне понравилось явно прозвучавшее в ее голосе сочувствие, но я повернул в другую сторону. Что может помешать изобретательному мужчине, спросил я Эмму, получившему сведения о механике оргазма, подключиться теперь к водопроводу, отвернуть кран и пребывать в состоянии нескончаемого блаженства, не все ли равно «стволу», какая жидкость продвигается в нем — семя или обеззараженная вода? У меня нет знакомого доктора, сказал я, чтобы обсудить с ним технические детали данного предположения. Эмма засмеялась, ее глаза выразили сомнение в моей готовности променять ее на водопровод. Шутя, я предложил выяснить у Бурнизьен, нет ли в Каббале каких-либо разъяснений на сей счет.

К моему удивлению, развеселившаяся Эмма тут же набрала номер равинессы. Я затаился, опасаясь каким-нибудь способом, чиханием или кашляньем, выдать свое присутствие. Настоящий же испуг, словно изморозью зеленую травку на секунду охладил мою кожу и подморозил все мои внутренности, потому что я не знал раньше за Эммой подобной отчаянной отваги. Я испугался за нее. Да, я замер и съежился из-за опасения, что произошедшее между нами произвело какие-то неизвестные мне сдвиги в ее в психологических настойках, в общем строении ее личности. Ведь я ничего, абсолютно ничего не хотел в ней менять.

Назначив равинессе дату и время следующей встречи, нахмурившись, отвечая, видимо, на вопрос о Шарле («хорошо»), уточнив еще в подробностях явно мало интересовавший ее рецепт приготовления круглого с хрустящими ломкими краями лимонного пирога, принесенного Бурнизьен в ее последний визит, и размягчившись в течение разговора о муке, яйцах, соде, соли и т. д. после напряжения, вызванного упоминанием о муже, Эмма задала, наконец, вопрос, ради которого был затеян этот звонок. Когда разговор закончился, Эмма прыснула: «Она очень заинтересовалась. Кажется, ее мужу теперь не избежать по крайней мере иголки в пенисе». Мы смеялись вместе и по очереди, но я настороженно наблюдал за ней, опасаясь, как бы дело не закончилось слезами. Но пока — мы искренне веселились. «Инфузия в член? — повторил я. — Это не водопроводный кран, это стерильно!» «Это так не эгоистично со стороны Бурнизьен!» — покатывалась на моей кровати Эмма, а я смеялся и одновременно смотрел как завороженный и пытался запомнить, как собираются и расправляются складки платья на ее бедре, которое в тот момент никак не ассоциировалось для меня ни с функцией деторождения, ни даже с угаром сладострастия, а только восхищало своим совершенством. В поле моего зрения попадали то ее коленные чашечки, то удлиненные гладкие икры, то босые ее ступни, и я поражался и не верил своим глазам, что арендуемым временно залом этой заезжей экспозиции человеческого совершенства служит мое холостяцкое ложе в убогой съемной квартире в убогом еще более доме на столбах.

В дверь постучали. Это был сосед по лестничной площадке. Славный, добродетельный, непритязательный, обходительный. Только хорошее могу сказать о нем после нескольких лет соседства. Он говорит мне:

— Доктор, нешама! Капара алеха! (выражения, характерные для выходцев из стран Магриба, придающие речи оттенок сердечности — ивр.) Никогда не пробовал этого… но если и сам доктор, и его подруга… то и мне захотелось той лечебной травки, о которой столько разговоров и которую показывают в фильмах по телевизору.

— Но я вовсе не доктор, — ответил я, — с чего ты взял?

— Ты похож на доктора, мотек! (выглядит калькой с английского «Honey!»), — сказал сосед, и против этого мне возражать не захотелось.

— Нет, нет, мы просто смотрим очень смешной русский фильм, там про… ну, неважно. Не дублирован, и титров нет. А этих дел мы не употребляем, мы привычны к винам и коньякам.

— Понимаю, все русские — немножко снобы. — Именно так он охарактеризовал последнее мое заявление.

«Сноб» в устах моего соседа — термин, не относящийся к фальшивой элитарности, скорее — этнический, как можно судить по этой его фразе. Я еще попросил его не обсуждать с моей матерью нашу сегодняшнюю встречу и беседу.

— Фильм не вполне приличный, хотя откровенных сцен в нем нет, — добавил я, и сосед понимающе подмигнул мне. На том и расстались.

— Ты знакома с мужем Бурнизьен? — спросил я, вернувшись к затаившейся во время моих переговоров с соседом Эмме.

— Видела пару раз у нее дома.

— Какой он? Она его любит? — я внутренне поежился от собственного не слишком обдуманного вопроса, как будто вербовавшего Эмму и предлагавшего ей совершить акт шпионажа в доме, куда меня ни разу не приглашали.

— Знаешь, кто ее любимый литературный герой? — вместо ответа спросила Эмма после паузы.

Я пожал плечами.

— Она как-то очень тепло рассуждала о Мите Карамазове.

— ???!!!☺☻☺

— Только муж ее, он такой… интеллектуальный шалопай, очень добрый, мне показалось.

— То есть его можно любить в христианском смысле слова, — обрадовался я своей внезапной догадке, — и по-иудейски немножко тиранить? Любящая еврейская мама и ответственная патронесса-монахиня католического приюта для сирот?

Эмма смеялась, а я гордился своей проницательностью.

— А как с любовью, ну такой… с желанием… до влажных трусиков?

Я перешел границу дозволенного — обращенная ко мне улыбка оставалась мягкой и нетребовательной, но Эмма будто силилась присыпать ее тонко натертым швейцарским нейтралитетом.

— А как его зовут? — я избавил Эмму от ситуации, понуждавшей ее принимать какое-то решение относительно ответа мне или отказа в нем.

— Не знаю, — после заминки удивленно ответила Эмма, и приступ смеха, совершенно сумасшедшего, напал на нас обоих.