1000 ночных вылетов - Константин Михаленко

— Чемоданчик-то можно оставить, лейтенант, — говорит вслед дежурный. — Кстати, что в нем?

Помимо своей воли, отвечаю хриплым шепотом:

— На, возьми. Только осторожно — заминирован!

— Пожалуйста, откройте.

Щелкаю замками, отбрасываю крышку и вываливаю все содержимое на стол перед дежурным:

— Любуйся!

Дежурный неторопливо укладывает в чемодан сначала фуражки, потом новенькие погоны, папиросы и берется за мой старый кожаный шлем. Мне этот шлем очень дорог. Нет, это не такое уж уникальное творчество безымянного меховщика — обыкновенный стандартный шлем летчика ВВС. И мех на нем кое-где уже вытерся, и греет-то он не очень, но все равно я не сменяю его даже на самый лучший, на самый модный!..

Я протягиваю руку, беру шлем и сую его в карман.

— Оставь! — предупреждает дежурный.

В сердцах швыряю шлем на стол и шагаю к выходу.

Ревет двигатель на полных оборотах, на средних, на малых. Техник пробует его на всех режимах. Сбавляет газ и высовывает голову из кабины:

— Хорош! — кричит он. — Выключаем?

— Погоди! Проверю еще сам!..

— Проверяй, командир, да пойдем, — произносит техник.

— Хорошо, сейчас.

Я прыгаю на крыло, с крыла перебираюсь в кабину, бросаю взгляд на приборы, затем на летное поле. Самолеты, кругом самолеты — по сторонам, впереди… Но другого выхода нет! Даю полный газ, и самолет рывком трогается с места. Что-то крича, бежит техник, часовой стаскивает с плеча винтовку. Отворачиваю от бегущих навстречу самолетов, ныряю под провода высоковольтной линии, и вот я уже в воздухе. До Малоярославца иду на бреющем. Моя полетная карта осталась у дежурного вместе со всеми вещами, оказавшимися в чемодане. Теперь вся надежда на зрительную память. Свистит в ушах ветер, голову стягивает стальными обручами холода. Моя новенькая фуражка лежит на полу кабины и равнодушно поблескивает лакированным козырьком, а ветер треплет и рвет волосы…

В вечерних сумерках приземляюсь на площадке возле штаба армии и тут же спешу к Виноградову. Еще не успев отогреться, докладываю ему о перипетиях сегодняшнего дня. Генерал улыбнулся:

— Значит, вместо самолета чемоданчик в залог оставил?

— Шлем там. — Я тру обмороженные уши. — Фуражки ребятам в подарок вез, погоны…

— Сколько фуражек-то?

— Четыре.

— Завтра получишь со склада. И погоны тоже. А сейчас — чай с коньяком и спать! Раз уж прибыл — завтра полетишь в полк.

Здравствуй, родной город!

Штурм Гомеля начнется с рассветом. Об этом мне сказали досужие штабники. Вечером полк уйдет на обработку переднего края обороны противника, а к утру нанесет удар по ближним тылам и дорогам, чтобы помешать отступлению немцев. А у меня отпуск на сутки. Нет, это не отдых — я должен войти в Гомель за штурмующими войсками. Там мой старый дед, мой отчим, названые сестры. Мне дорого в этом городе все: улицы, дома, старинный парк над Сожем, школьные друзья и память о них… И воздух над Гомелем, и каждый клочок земли. А особенно тот, под сенью густого вяза, за кладбищенской часовней, где покоится моя мама. Мама, мама! Слишком рано ушла ты из жизни, и никогда уже мне не суждено прижаться губами к твоим теплым рукам, заглянуть в бездонную синеву глаз. Мама, милая мама!..

Командир полка дал мне свой «Виллис». Штурм начнется на рассвете, и я должен успеть.

Бежит, прыгает на ухабах по разбитой воронками дороге верткий «Виллис», зарывается колесами в широкие колеи, оставленные танковыми траками. Скупые пучки затененных фар выхватывают ядовитый блеск луж, подернутых фиолетовой пленкой мазута, изумрудные пятна кустарников, коричневые глыбы развороченной земли. Я тороплю шофера, но нашего Мыколу вряд ли кто в состоянии расшевелить. Машину он бережет и гнать не буде т. И уже бесполезно смотреть на часы: штурм начался час назад…

— Эх! Молоко тебе только возить, Мыкола!

— А шо! Возыв. Ось послухайтэ. Колысь у нашим колгоспи…

У Юрченко, как и у Швейка, на все случаи жизни припасены поучительные примеры, но мне сейчас его байки ни к чему. Мне нужна скорость. Ох, как нужна скорость, чтобы быстрей попасть в город.

— Слыхал! — невежливо перебиваю Мыколу. — Разве ты военный шофер? Одно название! Другие носятся как черти, а ты… Молочник!

Мыкола умолкает на полуслове и сопит обиженно носом. Но скорость не прибавляется, и я не унимаюсь:

— Ну прибавь газку! Докажи, что и ты солдат! А еще в авиации служишь, командира полка возишь! Тихоход!

— Ось што, гвардии лейтенант!.. Може, вы пеши пидыте?

— И то быстрее! — обижаюсь я. — На кой черт с тобой связался!..

Недовольные друг другом, надолго замолкаем. Автомобиль неторопливо катится по разбитой дороге. Впереди из-за леса на посветлевшем небе клубится густой черный дым. Это горит мой город. Вид клубящегося дыма подстегивает неторопливого Мыколу. Он ведет машину уже на предельной скорости, ловко объезжая воронки и выбоины. «Виллис» скатывается к реке и останавливается.

— Все! Мабуть приихалы…

Где-то южнее, рядом с разрушенными мостами, наведены переправы, по которым переправились танки и пушки, а здесь, напротив парка, имеются только штурмовые мостики для пехоты шириной в одну-две доски. Я подхожу к воде, короткие, злые волны перекатываются через доски хлюпких мостков.

— Выдержит? — спрашиваю у пожилого солдата-сапера, который возится у понтона на берегу.

— Пехоту выдержали. А тебя… — Сапер критически оглядывает меня с ног до головы. — Это, паря, не воздух, шагай смелей, выдержит!

— Сибиряк?

— Томские мы…

— Спасибо. Мыкола, жди!

Я ступаю на танцующие доски.

— Я з вами, гвардии лейтенант! Разрешите?

Хлюпают волны через доски. За спиной слышно покряхтыванье Мыколы. Иду, не останавливаясь, не смотря на воду. Вперед! Скорее вперед!

Мостки обрываются у крутого берега парка. Неподалеку, почти у самой воды, в свежеотрытых окопах, видны брошенные карабины, искореженный взрывом гранаты пулемет, чуть подальше громоздятся патронные ящики, коробки, консервные банки — все это еще совсем недавно было необходимо стоявшим здесь в обороне гитлеровским солдатам. А где они теперь? Бежали на запад? Не всем это удалось. Те, что лежат сейчас на дне окопов серо-зелеными глыбами, уже не возьмут в руки оружия.

Идем наверх по аллее, поскрипывающей мелким гравием, туда, где дымятся стены старинного замка князей Паскевичей — творение великого Растрелли. До войны этим замком владели дети, на закопченных стенах еще сохранилась надпись «Дворец пионеров». Помнится, перед замком с давних пор красовались декоративные кустарники — сирень, жасмин, розы. Между их живописными шпалерами виднелись клумбы с азалиями, каннами, пионами, гладиолусами и тюльпанами. Кустарник и цветы создавали неповторимый по красоте и аромату лабиринт, где днем весело щебетала детвора и коротали время на тенистых скамейках старики, а вечером влюбленные поверяли друг другу извечные тайны. Теперь нет этого сказочного уголка парка. Вместо него — проутюженная тракторами площадь, ровная, симметричная, вымеренная на сантиметры. И ровные, под линейку, ряды березовых крестов. Сколько их? Сотни, тысячи? Представители «сентиментальной нации» нашли свой покой на древней земле Белоруссии под сенью березовых крестов.