Огненный плен - Вячеслав Денисов

– Это не ответ на мой вопрос, правда? – сказал я.

– Ответом является то, что началась война. Немец рвется к Москве. – Чекист наклонился вперед и размял шею. Он сел поудобнее. Но как он ни старался, выглядеть браво у него не получалось. – Никто не знает, выстоит ли она…

– Москва? – опешил я. – В планах руководства сдать Москву?..

Мазурин помолчал и заговорил лишь после того, как я бросил ему: «Эй?»

– Кутузов тоже оставил столицу, но спас Россию… Я не знаю, что будет дальше. Но вся документация, все архивы, все увезено в глубокий тыл.

Я пока ничего не понимал.

– Но остались люди, доктор, понимаете? Люди… это такие существа, которые умеют вспоминать и писать, говорить, узнавать… И что будет, если вдруг на занятой врагом территории найдется человек, который заявит о знании государственной тайны? Страна будет готовиться к ответному удару, люди будут вдохновлены, а в этот момент выяснится, что вожди все… врут? – И он снова открыл свой страшный глаз…

Я не чувствительный человек, но почувствовал легкий озноб. И не ветер тому виной был.

– Что, если найдется тот, второй, и скажет: герры дорогие, вы меня покормите и квартиру в столице выделите, чтоб со жратвой и одеждой… А я вам расскажу, как погиб вождь ленинградских коммунистов, к примеру?.. А? Какое состояние будет у советских людей, Касардин? Ведь враг тотчас раструбит на весь свет, что один из первых людей советского руководства – блядун, дерущий баб, не снимая фуражки. Что тогда?

– Ты и Шумов ищете носителей тайн? – проговорил я.

– Не преувеличивай свою роль в истории. Вы – всего лишь одно из заданий. Есть сотни других… Сейчас очень много кого ищут… Пока не было войны, все находились под колпаком, а кто не находился, к тому подбирались по мере надобности. И вдруг – война. И вдруг – такое продвижение… Белоруссия смята, сейчас немец идет по Украине… если не будут сброшены обороты, ноябрь Москва встретит под флагами со свастикой. И тотчас, как грибы, начнут появляться те, кто много знает…

– Невероятно…

Я мотал головой, как сонная лошадь. Для меня все это было действительно невероятно. Всех, кто знает о неприглядных делишках сильных мира сего, отлавливают, как блох. И все для того, чтобы в один прекрасный момент эти сильные мира сего подняли своим беспримерным поведением народ… За нашу страну, за нравственность, за свободу… И страна скинет врага, и выстоит, и победит… Но для начала нужно переловить и передавить всех, кто знает о пороках вождей. Об их подлости и блядстве… Немыслимо…

– Но и это не ответ на вопрос, подполковник…

– Ты хочешь ответ? – Мазурин, кряхтя, попробовал сесть, но у него не получилось. Голод и боль во всем теле доконали его. Он лег на бок. – Ответ на вопрос, зачем лично мне это надо? Я скажу тебе, Касардин, зачем… Чтоб ты знал… И не думал, что я фанатик…

Он снова захотел встать, я тоже попытался усесться. У нас обоих ничего не получилось. Мы лежали друг напротив друга. Он смотрел мне в глаза своим страшным глазом. Я смотрел в этот глаз.

– Моя жена и двое моих сыновей, Коля восьми лет и Володя – десяти, вместе с семьей Шумова помещены на государственную дачу под охрану сотрудников НКВД. Если к концу августа я не приведу тебя на Лубянку… Или вместе с доказательствами твоей смерти не принесу с собой имя того, второго…

Чекист замолчал. Его глаз потух.

Я знаю, почему он закрыл глаз. От потрясения. Он вдруг представил, быть может, впервые за все время, что случится, если я не назову имя второго. Я хорошо его понимаю, потому что от потрясения глаза мои тоже закрылись. Я лежал на земле с человеком, считающим, что он совершает самый человечный из всех поступков. Возможно, он даже ждет от меня раскаяния за мое молчание. Теперь-то, когда я знаю, чем он рискует, я, конечно, должен назвать Яшку и сдохнуть вместе с Яшкой. Иначе ведь его семья погибнет…

Мне все сорок лет жизни удавалось как-то обходить это. Все эти сплетения нравственных и аморальных потуг, дающих на выходе цинизм высшей категории. Идея высшей цели меня никогда не волновала. Точнее сказать, я не воспринимал такую идею. Я видел, на что способны фашисты, получающие приказ. И вот уже несколько дней я убиваю их вместе с человеком, который захвачен другой идеей – идеей спасения собственной семьи. Спасением человеческих жизней, как он считает. И для этого он пытает меня током, и главная задача его – довести меня до штаба НКВД в Москве. Там меня начнут резать на ремни, чтобы я сдал имя Яшки. А после нас с ним убьют и закопают, как собак. И все потому, что я и Яша стали свидетелями скотского поведения одного из лучших людей нашей страны. Я открыл глаза…

На меня смотрел внимательный глаз Мазурина.

– Теперь ты понимаешь?

– Да.

– Разве я мог вести себя иначе?

– Конечно нет. Ты поступаешь правильно, подполковник. Только позволь спросить тебя: за что поплатились свободой и жизнью тридцать тысяч человек? Партия и народ нашли виновных в гибели Кирова и жестоко наказали. Арестованы Зиновьев, его единомышленники, разгромлен весь партполитаппарат Ленинграда, подвергся чистке НКВД… твою семью взяли в заложники… За что? – Я дернул щекой. – За то, что Киров сунул Мильде Драуле?

– Это другая история, Касардин, и нас это не касается.

– Разумеется. Спи спокойно, дорогой товарищ. Я посторожу.

– Ты понимаешь – до конца августа?..

– Да, понимаю. Это произойдет через две недели. За этот срок ты должен доставить меня на Лубянку.

Он закрыл глаза и тут же уснул.Уйти сейчас или потом?Мне приснился сон. Я и Юля идем по Аничкову мосту, и она говорит мне, что хорошо бы мне переехать в Ленинград навсегда. Что стоит? Я перееду, и ничто нас уже не разлучит.

– Глупая, – говорю я, наклоняясь, целуя ее в висок, – нас и так ничто уже не разлучит.

– А если война?

– Вряд ли Гитлер нападет на нас, – отвечаю я ей и беспардонно вру. Я наслушался в московской больнице НКВД уже столько о возможности нарушения пакта о ненападении, что сомнений в том, быть или не быть войне, у меня уже не было. Я только не понимал: как это так – война? Что, кто-то нападет на нас и примется убивать наших солдат, захватывать наши города? Слишком сложная для моего понимания картина.

– Я вся продрогла, мы не захватили зонт. А пойдем в ресторан? – вдруг предлагает она.

Я смеюсь и киваю головой. Я богатый человек, я врач из больницы НКВД. Мне очень хорошо платят.

– Мы будем сегодня пить?

– Да! – кричит она и кружится. В такие минуты я отказываюсь верить, что она была когда-то замужем. – Мы будем пить, есть и говорить о любви!

– Шампанское?

– Конечно! И есть телячью отбивную! Ты хочешь телячью отбивную, Касардин? – спрашивает она меня.

– Да! – кричу. – Хочу! Две! А лучше – три! Хочу, хочу!..

Юля смеется, но где-то очень далеко, так далеко, что где-то тоже далеко, но куда ближе нее, раздается мужская речь.

Сон теряет свое очарование, я куда-то поднимаюсь и материализуюсь. Теперь я слышу куда лучше.

– Вы давно были с женщиной, Касардин?

Мне не хочется открывать глаза. Этот идиот меня доконает.

– Давно…

– Юля?

– Не твое дело.

– Вам дать сигарету?

– Дать…

Проклятье.

– Я просто почувствовал, что вы засыпаете. И проснулся, чтобы позволить вам хоть немного расслабиться, – объяснил Мазурин. – Но вдруг стали орать так, что едва не сбежалось все женское население Черкасчины. Спите, я покараулю. Только не кричите, ради бога…

И я снова уснул.

Это был уже не тот сон. Это было дремотное состояние загнанного в угол человека. Я просто лежал с закрытыми глазами и думал, когда уйти от Мазурина. Сейчас или потом?

//- * * * -// 

Я остался. Не знаю, что было причиной тому. Или – виной. Наверное, мой интеллект врача. Я просто не мог бросить в лесу этого человека. Беспомощного, больного, жалкого. Скоро его героические потуги превратятся в ничто, и он просто сляжет. Уйти я не смогу. Потому что, уйдя, я обреку его на смерть. Быть может, так бы и сделал, но я уже выслушал его историю. Не исключено, что он специально рассказал мне ее, сознательно, чтобы я увидел всю низость его поведения. Если я уйду, я поступлю так же, как поступает он. Могу ли?

Нет.Сука.Я остался.Утром, едва небо проявило оттенки синего, я толкнул его. Мазурин выспался и чувствовал себя значительно лучше. Я уходил в забытье короткими отрезками, вздрагивая от каждого шума, будь то крик совы или падение ветки под ветром.

– Если мы не поедим через пару часов, мы сляжем, – сообщил я подполковнику.

– Нам нужна или деревня, или немцы.

– Лучше немцы. Потому что деревня – это много немцев.

Около получаса у нас ушло на то, чтобы разыскать дорогу. Мы забурились в уманскую глухомань, и не исключено, что вышли из Зеленой Брамы. Кругом были леса, поля, по поднимающимся из-за верхушек деревьев столбам дыма можно было определять месторасположение деревень, но дорога – мы никак не могли ее найти. Держась все-таки востока, мы взяли немного вправо, и вот, наконец, лес поредел. Перед нами был вспоротый гусеницами танков тракт.