Дом, который построил дед. Вам привет от бабы Леры - Борис Васильев

Но шевелилось в нем что-то еще, что-то как бы под этими, такими простыми и логичными намерениями. В смутной обиде на ни в чем не повинного соседа поручик хватался за привычное, за то, что уже было, существовало в прошлом. Но он и впрямь был молод и не мог не желать будущего. А будущее мелькнуло вдруг в их вялом разговоре: армия — это порядок. Не та армия, от которой у Старшова осталась одна его рота, а та, которую могли создать заново. Точнее, не могли не создать: он это скорее чувствовал, чем осознавал.

— Собирайтесь, полковник, собирайтесь. Пока не передумал.

Шли по шпалам. Подполковник спотыкался, чертыхаясь, но Леонид приспособился, втянулся в ритм. Дождя не было, вскоре согрелись и вроде бы повеселели. В полупустом поезде оставались пожилые да семейные, а их вагон разбежался: сутки назад ушла последняя пятерка офицеров, заглянувших попрощаться.

— Мы решили все же на юг подаваться, господа.

Старшов опять промолчал: чем-то эти офицеры напоминали ему капитана-расстрельщика. Даниленко, что ли. А подполковник буркнул:

— Отвоевался я. Государь отрекся, от присяги я теперь свободен. Ждать буду.

— Чего же именно ждать?

— Паровоза.

— Подадут вам большевички. Под парами.

— Помните прощание с офицерами? — вдруг спросил Коровин. — Ну, я — дело понятное, я к семейству хочу прибиться. Времена, знаете, смутные. А ведь вы — из Смоленска, помнится. Про красоты древнего города рассказывали. Почему же тогда промолчали?

— Отдышитесь, полковник.

— Я потому вспомнил, что вы еще не навоевались. Вы еще наград алчете.

— Углем пахнет, — неожиданно сказал Старшов. — Станция близко.

Подполковник остановился. Понюхал воздух, прислушался:

— Я, знаете ли, лучше огородами.

— Что? — не понял Леонид.

— Прямо, — Коровин махнул рукой. — Хватит с меня разных случаев, я домой хочу. Пойдете — выведу.

— Ведите. У меня тоже случаев предостаточно.

3

Брели весь день по раскисшим проселочным дорогам, обходя деревни по настойчивой просьбе подполковника. Только однажды Старшову удалось убедить осторожного спутника зайти на отдаленный хутор, где их накормили и обсушили, а заодно сообщили скудные новости: неподалеку вчера к вечеру умолкла стрельба. Кто с кем воевал, кто кого победил — хозяева не знали, да и не очень интересовались этим. Леонид хотел заночевать, но Коровин решительно отказался, и они снова тронулись в путь.

Странное чувство ощущал поручик, когда покидали спокойный хутор. То раздражение, которое охватило его после памятной встречи с полковником Олексиным на вокзале, было в общем-то объяснимо. Оно родилось из бессилия: случайности начали вертеть судьбой все заметнее, и исправить что-либо, поступить вопреки, по-своему, он уже не мог. Он ехал в Петроград, куда совершенно не собирался, был повязан устным приказом, который не хотел исполнять; он оказался вовлеченным в заговор, подозревая, что это — игра, что никакого заговора не существует, но им двигали как пешкой, для каких-то иных, непонятных ему целей. Он был весьма самолюбив и играть роль, избранную кем-то, не собирался. Но чтил дисциплину и собственное слово и исполнил бы все, что приказывали, если бы не внезапный переворот. Это тоже был Случай, но созданный не десятком заговорщиков, а самой историей. Этот исторический Случай — Леонид скорее предчувствовал, нежели предполагал, — вломился не просто в судьбу России, но и в его личную судьбу, в судьбу Вареньки и их детей, в судьбы всех, кто был дорог поручику Старшову. И ничего уже изменить было невозможно, где бы он ни оказался: на фронте или в Питере, на Севере или Юге. Старшов попадал в рабство Случая — систему естественную, когда за считанное время скопленная веками историческая постепенность реализуется в принципиально иное качество, лично ему, поручику Старшову, неизвестное. И эта неизвестность перерабатывала раздражение на самого себя в тревогу за всех.

— Третьи сутки грублю, — сказал он подполковнику. — Не со зла, простите.

— Бог с вами, Старшов. — Коровин вздохнул. — Чувства у всех одинаковые, это характеры разные. Сейчас все будут одними болями болеть — о доме, о детях, жене, матери, — а толковать станут о России. Когда человек тревожится, он все в квадрат возводит. Обиду, досаду, непонимание — только не жалость, к сожалению. О жалости придется нам забыть, другое «ж» над Россией жужжит. Жестокосердия, вот чего боюсь. Жестокий убьет, а жестокосердный в помощи откажет. Один с дьяволом в душе, другой — без Бога: что же выбирать будем, поручик? А выбирать придется. Рано ли, поздно ли…

Старшов не ответил. Да и что было отвечать, что говорить, когда тревога возникла именно потому, что жизнь требовала выбора. Требовала пристать к какому-то из берегов, вцепиться в него, ощутить под ногами надежную землю, но Леонид не видел берегов. Его несло по половодью, и он до сей поры натыкался только на льдины.

Уже в густых сумерках, донельзя устав и промокнув, решили заночевать в стогу. Ломило спину, слипались глаза, не было сил, и Коровин, кое-как вырыв в сене нору, забился в нее и сразу затих, постанывая. Но Старшов заставил себя разуться, отмыл в луже облепленные грязью сапоги, натолкал в них сухого сена, а раздеваясь, заметил вдруг солдата. Без папахи, ремня, в шинели нараспашку. Он стоял совсем близко, но, как только Леонид поднял голову, тотчас же юркнул за кусты и растаял.

— Напуганный солдат пошел, — сообщил он подполковнику устраиваясь рядом.

На рассвете их вытащили из копны за ноги. Старшов кого-то лягнул — тянуть перестали, отпрянули, заклацали затворами.

— Офицерье, мать вашу!..

Семеро вооруженных: трое гражданских, четверо солдат в шинелях без погон.

— Попрятались, гады! Бросай оружие!..

— Тихо галдеть, — сказал пожилой в кожаной фуражке, принимая от поручика наган. — Документы есть?

У Коровина никакого оружия не было. Он суетливо рылся в карманах, суетливо приговаривал:

— Питерский я, питерский. К семье пробираюсь, к детишкам. Из части дезертировал…

Леонид отдал все свои справки, мандаты и удостоверения молча. Молча одевался, пока их просматривали.

— Председатель полкового комитета? — спросил пожилой. — Куда направляетесь?

— В Питер. Полк поручил доложить комитету.

— Какому комитету?

— Солдатских депутатов.

— О чем доложить?

— А вы что, комитет?

— А где полковое решение?

Старшов втиснул ноги в сапоги. Встал, потопал, вколачивая внутрь сырые портянки. Что это — берег, которого ждал, или опять чужая льдина?

— За нашей армией сплошь корниловские заслоны. Только справка о ранении и спасала.

— Проверим.

Повели прямо, через лесок, за которым оказалось большое село. Вдали виднелась станция, там дымил паровоз. На центральной улице толкалось множество вооруженных людей: расхристанные солдаты в папахах с наспех нашитыми красными лоскутками, матросы, перекрещенные пулеметными лентами, какие-то гражданские с оружием. Все шумели, курили, пили молоко, суетились у двух походных кухонь. Над одноэтажным зданием школы был укреплен флаг с красным крестом, а неподалеку, у каменного дома, стоял автомобиль под охраной матросов. Из всего этого Старшов сделал вывод, что шумный разномастный отряд недавно вел удачный бой, а в каменном доме разместился штаб. На них никто не обращал внимания, только часовой у крыльца сказал:

— Во, говорил же я, что офицерья кругом!..

Здесь им приказали обождать, а командир вошел в дом. И опять их никто не замечал. Это вселило в Леонида уверенность, что все обойдется, но Коровин был явно не в своей тарелке.

— Может, зря я сказал, что дезертир?

— Все мы сейчас дезертиры.

— Понравиться хотел, — виновато признался подполковник. — А сейчас — плевок в душе.

На крыльце появился пожилой в кожаной фуражке:

— Старшов, проходи. А этого, — он кивнул на подполковника, — в сарай, к задержанным.

— Нас задержали вместе, — сказал Леонид. — Почему же…

— Проходи, проходи, — командир подтолкнул его в спину. — Там укажут почему.

Поручик вошел в дом, миновал сени и, без стука открыв дверь, шагнул в большую комнату. С улицы там было сумрачно, однако Старшов сразу же разглядел сидящего за столом рослого чернобородого мужчину в расстегнутом матросском бушлате, поверх которого змеился узкий ремешок деревянной коробки маузера. Чернобородый просматривал документы, не обратив внимания на появление Леонида, а пристроившийся на подоконнике щеголеватый матрос с пышным черным бантом на форменке в упор смотрел на него.

— При погонах и орденах, — матрос вдруг рванулся к поручику. — Сдирай погоны. Все. Отвоевался.

Сердце бешено заколотилось, но Старшов сдержал себя.