Бурлаки - Александр Спешилов

На каком-то перекате пароход пошел тихим ходом. На носу закричал наметчик: «Два с половиной!.. Под табак!.. Не маячит!» Мимо проплыл зеленый огонь бакена. По палубе пробежали матросы. Потом все стихло. Только слышно, как по воде шлепают плицы да дребезжит в окне разбитое стекло.

Я предложил Фине ложиться спать. Она отказалась:

— Ты ложись, а я посижу.

— Тогда и я буду сидеть.

— Хорошо, — согласилась Фина. — Будем сидеть вместе.

Она положила голову мне на плечо и задремала. Я пошелохнуться боялся, чтобы не разбудить ее. Так сидел долго. Потом осторожно освободился и опустил голову Фины на свернутое пальто. Она пробормотала что-то во сне, заулыбалась, но не проснулась.

От окна подувал ветерок. Я прикрыл Фину чем мог и вышел в коридор.

На лестнице, которая вела на нижнюю палубу, сидели пассажиры и спорили. Человек в пенсне, в черном плаще с медной застежкой говорил:

— Вы подумайте, кто поддерживает большевиков? Евреи, комиссары. А с нами кто? Бог и крестная сила, интеллигенция.

— Сам-то ты за кого? — вмешался я в спор пассажиров.

— Я за единую, неделимую Россию.

Среди пассажиров раздался смех.

— Вы, гражданин, клевещете на интеллигенцию, — сказала пожилая женщина. — Я учительница, стало быть, тоже принадлежу к интеллигенции. Так вот, для большинства учителей интересы народа дороже жизни. И мы против вас.

— Что ни говорите, — не унимался человек в плаще, — а Советы долго не продержатся.

К нему подобрался человек в солдатской шинели и прямо к носу поднес огромный жилистый кулак.

— Видал? Рука у нас крепкая. О том, чтобы разбить Советы, ты и думать брось!

Незадачливый агитатор снял пенсне, протер платочком. Снова прищемил им переносицу и протянул:

— Я не обижаюсь на вас, гражданин. Мне просто жаль вас, темного, некультурного человека. — И, отвернувшись в сторону, стал доставать из корзинки какую-то еду. Подошел вахтенный матрос и предложил:

— Товарищи пассажиры! Освободите лестницу… Тебе говорят! Расселся тут со своими манатками. Освободи лестницу! Не понимаешь, что ли, русского языка?

Человек в плаще сунул недоеденное обратно в корзинку, забрал свой багаж и стал подниматься вверх по лестнице.

— Куда? — остановил его матрос. — Вниз иди, в кормовое отделение. — И подмигнул остальным пассажирам: — А вы, товарищи, не беспокойтесь. Располагайтесь как дома. В первый класс можно, если желаете. Кто спать хочет, можно с балкона диваны принести… Этого гуся я давно приметил. На нашем пароходе едет и нам же поет заупокойную. Черепаха полосатая!

На рассвете пароход пристал к пустынному лесному берегу, где стояли поленницы сосновых дров. По палубам прошел с матросами комендант и приказал:

— Товарищи пассажиры! На погрузку дров!

Иные нехотя, а многие с удовольствием выходили на берег, чтобы поразмяться, разогнать сон.

Едва успели перебросить на берег широкий трап, я одним из первых перебежал на яр. Меня охватило утренним холодком.

Умылся на приплеске — стало теплее.

На берег вышли матросы, за ними пассажиры. Растянулись цепочкой от поленниц по берегу, по трапу, но палубе до люка кочегарки.

— Раз его, взяли!

Матрос поднял первое полено, передал товарищу, а тот другому, и непрерывным потоком поплыли дрова на пароход. Я одно за другим принимал тяжелые поленья и передавал соседу. Согрелся так, что рубаха взмокла.

Через час погрузка была закончена. Снова из трубы парохода повалил густой серый дым. Отошли от берега и поплыли вниз по реке. На корме заиграла гармонь. Над верхушками деревьев вперегонки с пароходом покатилось молодое солнце.

Я возвратился в каюту свежий и уставший.

Миновали пристань Хохловку, Королевский затон. На правом берегу показались городские дачи, на левом — окутанный дымом город.

В ранний час по безлюдным улицам мы с Финой дошли до театрального сада и сели на скамейку. К нам подошел старик с ведром и метелкой. Снял шапку, поздоровался и спросил:

— С парохода, поди?

— Только что приехали.

— А откуда, позвольте спросить?

— С верхов, — ответил я неопределенно.

— Как там народ православный поживает?

— Хорошо, дедушка! — сказала Фина. — Крестьяне землю получили. Новые школы открылись.

— А у нас в городе совсем плохо. Разорили нас «товарищи».

Мне показался знакомым этот старик. Рыжий, даже руки в рыжей шерсти. На голенищах залатанных сапог кое-где остался истрескавшийся лак. Я спросил:

— Ты, дед, раньше чем занимался?

— Канатная фабрика была. Своя фирма. Подряды брал у казны.

— Юшков Семен? — догадался я.

— Семен Никаноров Юшков. Весь город знает. Я не скрываюсь. В дворниках состою… Член профсоюза. Как было нажито, так и прожито.

Я встал.

— Пойдем, Фина. А ты, буржуй, топай отсюда, да не оглядывайся!

Старик поднял с земли ведро, злобно блеснул глазами и поплелся по аллее.

Фина тревожно спросила меня:

— Ты почему такой сердитый?

— Понимаешь? Этот Юшков раньше в затоне по три шкуры драл с нашего брата. Не из пакли, а из нас он вил свои веревки. Я у него только месяц проработал — ногти с рук сошли… В подметалы паук заделался.

Гремя по мостовой, проехали ломовики. Стали показываться первые прохожие, рабочие с железными сундучками. Возвращался в казармы конный патруль. Выли гудки заводов. Плелись по домам ночные сторожа с деревянными колотушками. Начинался трудовой день большого города.

На углу Пермской улицы мы расстались с Финой. Она пошла в наробраз, а я в уездный комиссариат, в Соликамские казармы.

Чем ближе, к комиссариату, тем больше попадалось военных людей в самом разном обмундировании: пехотном, казачьем, флотском, полувоенном. Из-под горы выполз грузовик, обвешанный железными щитами, с пушкой, с пулеметами.

Я добрался до казарм и попал на широкий двор. Чего только тут не было! Повозки, кухни, горы патронных ящиков, пушки, ружейные пирамиды. Двор перебегали солдаты с бачками для каши, с котелками под чай.

На плацу маршировал взвод, в казарме играла гармошка.

Попасть к военкому оказалось не так-то просто. Чуть не целый час я объяснял в комендатуре, кто я такой, откуда и зачем приехал. Дежурный тщательно изучил мой мандат, даже на свет просмотрел. Опросил, какое у меня есть оружие, и наконец выписал пропуск.

В маленькой, комнате сидел военный комиссар. Одет он был в блестящий кожаный костюм, на груди алая звезда. Сам худой, как щепка. Я протянул ему свой мандат. Он повертел его в руках, спросил:

— Офицерья у вас в волости много?

— Есть несколько человек.

— Ты сам-то партийный?

— Да.

— У нас здесь тоже золотопогонников не оберешься. В уездном комиссариате сплошь офицеры, а писаря от воинского начальника остались… Сижу, как под арестом. Того и гляди предадут.

— Зачем тогда принимают в комиссариат бывших-то офицеров?

— Своих военных специалистов нет, да и приказ такой… У вас под боком, в селе Никольском, десятый кавалерийский полк. У них почти весь командный состав — старшие казачьи офицеры.

— Почему это?

— Тут что-то не так… Когда-нибудь разберутся, — неопределенно ответил комиссар. — Да ладно. Наговорились. Будьте с Бычковым начеку. Ну, руку, товарищ! Сейчас придет писарь. Что увидишь, мотай себе на ус.

Явился писарь и провел меня в канцелярию, где несколько человек корпели над бумагами. В углу сидел пожилой военный с казацкими усами и одним пальчиком стучал на пишущей машинке. Длинные ноги его далеко высунулись из-под стола. Из разорванного сапога торчал грязный палец.

Писарь достал из шкафа бланки, несколько больших конторских книг и объяснил мне:

— Это добро на ваш комиссариат. Штука нехитрая. Дома разберешься. Если что будет непонятно, напишешь, разъясним… Довольствие получил?

— Нет. Какое довольствие?

— Табачное, мыльное, прочее. Папахи пришли, гимнастерки. Сколько вас?

— Пока двое: комиссар да я.

— Вас должно быть больше. Еще второй комиссар должен быть… из местных… Вот уже три. Будет военный руководитель, батальонный инструктор, два или три ротных инструктора, вестовой. Итого девять человек.

Писарь выписал требование и отправился к комиссару. Я в ожидании подсел к его столу.

В это время в канцелярии появился сутулый человек в новенькой офицерской форме. На груди у него был приколот какой-то царский орден. Все, кроме меня, встали. Тот, что печатал на машинке, вскочил первым и вытянулся, как собака на стойке.

Вошедший пренебрежительно взглянул на меня и скрылся в комнате, на двери которой было написано: «Военрук Шпилевский».

Дядя-машинистка зашипел на меня: