Олег Табаков - Лидия Алексеевна Богова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
25 июля.
Опять идет дождь. Погода настолько скверная, что съемку отменили. И к тому же я расклеился. Пролежал два дня больной.
28 июля.
Сняли сцену с Захаром, довольно урожайный день получился, но не в этом дело. Сегодня, как мне думается, да и по ощущениям Никиты, есть попадание, может быть, пожалуй, первый раз не только в стиль, сколько в характер этого человека. То есть сыграны такие куски, которые, что называется, не сыграешь. Надо прожить то, что принадлежит только этому человеку. Такое, после чего в душе чуток песни остается…
29–30 июля.
Снято довольно много, снята целиком вся сцена приезда Штольца и снята первая сцена второй серии — сцена с Тарантьевым. Уже образовался определенный накат, все меньше и меньше приблизительности и такого просто профессионализма. Уже есть определенная инерция овладения этим материалом. И мне думается, что это ощущает и Никита, и Паша, и работаем мы довольно споро, потому что довольно быстро перебрасываются точки. И даже когда меняются сцены, меняются куски в сценах, операторская группа, по-моему, поспевает делать много. Единственное, что по-прежнему беспокоит меня, даже при точном попадании в стиль, в специфику данной сцены, когда в ней наступает перерыв на полтора-два часа перед следующим куском, что-то теряется. Так или иначе, приходится возвращаться, „вскакивать“ в это самочувствие. Это просто довольно утомительно, а потом результат собственной работы даже начинает раздражать: вроде бы все было, а откуда эта приблизительность рождается? То есть, так или иначе приходится повторять самого себя, возвращаться вспять, возвращаться в начало сцены, пройдя всю сцену целиком, „вспрыгиваешь“ в верное психофизическое самочувствие. Но, повторяю, уже есть накат, уже есть достаточная инерция. Работа пошла, как мне думается, в радость.
31 июля.
Неожиданно отменили выходной день для того, чтобы доснять Андрея Алексеевича Попова в сцене после предложения, сделанного бароном Ольге. Ну, и не бывает худа без добра, хотя дела мои несколько сдвинулись и некоторые из них полетели, работали очень быстро и споро, и где-то к пятнадцати минутам второго уже завершили съемку. Таким образом, ближайшие два дня будут выходными, а затем начинаем вновь работу. Завтра привезу ребят, начнем репетировать „Две стрелы“.
Но приходится много думать, размышлять, много затрачиваться…
3 августа.
Пытались снять сцену „Ах, Ольга!“, возвращение Обломова после этой сцены домой и разговор с Алексеевым, приход Алексеева к Обломову. Сняли довольно быстро первый план, связанный в основном с движением, с пластикой. И вот тут наступила какая-то странная задержка, странная такая заминка, то ли оттого, что пластическое выражение этой счастливой, совершенно ошарашено счастливой обломовской души принимало такую форму по предложению Никиты. И, может быть, потому что у меня внутри это совсем по-другому было выражено. Для меня было очень важно учесть обстоятельства, что между окончанием сцены с Ольгой есть еще кусок. Обломов, попросту говоря, устал еще, он выложился весь. В той или иной степени формально, профессионально этот первый кусок был снят, а дальше наступил какой-то стопор. И даже первый дубль был снят тоже довольно сносно, первый дубль последующей сцены. И в силу, наверное, недостаточного знания текста мною, в силу того, что это и меня раздражало и несколько раз просто прерывали съемку, операторская группа и все остальные уходили из интерьера, что-то пытались сделать. В конечном счете, сняв совсем плохой второй дубль, решили перенести съемку на следующий день. Разговаривали после этого, пытались понять, в чем тут дело, пытались разобраться. По всей вероятности, дело тут и в способности общения между Обломовым и Алексеевым. Никите совсем не важно, общается он с ним или не общается. Я могу понять это как взгляд со стороны, я могу понять это как объяснение характера данной сцены, но способ общения всегда у людей есть человеческий, специфический. Тем более если это такой человек, как Обломов. Важно, видимо, все-таки оговаривать все, и это тоже, потому что тормоз, стопор, который возникает в результате недоговоренности, бывает очень сложно преодолеть.
Вечером сидел дома. Может быть, еще и давление, перепад которого был очень сильным в этот день, повлиял на меня, потому что к моменту 4-х часов, после обеда, я просто ощущал себя разбитым, усталым, что со мной бывает достаточно редко.
4 августа.
Поехали в два часа на съемку для того, чтобы успеть снять сцену, не доснятую накануне, а затем — чтобы продолжить „фейерверк“. И опять почти целый день нескладностей и непонимания. Вот то самое дурное какое-то мое ощущение самого начала сцены с Леонтьевым „Ах, Ольга“, оно, видимо, прямо как метастазы какие-то возникает в последующей части сцены. С огромным трудом два дубля еще сняли. Во втором что-то такое более-менее живое, живое рождение возникло. Нельзя, нельзя позволять себе так легко соглашаться с неприятием того, что предлагает режиссер. А вся эта первая такая балетно-мироновская проходка с брошенным сюртуком, с газетой, с письмом — такая легкость иного совсем жанра, совсем для иного склада человека годящаяся. Если бросил сюртук — так мимо, если бросил газету — так что-то разорвалось или она прилепилась к нему, да и с трудом письмо разрезает. Короче говоря, другой человек. Человек с другой пластикой, с другой психофизикой. Вот это насилие над собой уроком каким-то должно послужить, потому что нельзя позволять себе такого равнодушного отношения к неточности, даже если эту неточность предлагает режиссер.
5 августа.
Сняли три кусочка к сцене с фейерверком, а днем репетировали с утра. Я был свободен, имел возможность порепетировать со студентами. Настроение муторное и такое, как после отравления отходишь. Это все-таки, видимо, тот неуспешный день 3 августа дает себя знать. Но об этом я уже говорил. Вчера репетировали продуктивно. Заходил вечером Никита, проверяли, как самочувствие, как взгляд на вещи, совпадает ли он? Вроде бы все нормально. Сегодня будем осваивать, то есть завтра будем осваивать отъезд барона, а вечером, наверное, закончим „фейерверк“.
14 августа.
Выезд менялся — то в 12, то в 2. В конце концов, в силу того, что на небе светило солнце, решили выезжать в 2 на съемки этих режимных кадров. По сути дела, центр любовной сцены с Ольгой — снимался мой монолог и последующая сцена с весьма трудным к исполнению рисунком. Снято было все довольно быстро, но в ощущениях моих абсолютный сумбур оттого, что это мне кажется приблизительным, оттого, что если даже и было что-то живое, то оно
