Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

этот вопрос вразумительного ответа (именно вразумительного, от слова «разум»), величие же самого прозорливого ума испокон веков проявлялось в том, что он видел дальше, чем остальные, но не до конца. Дальше, но не до конца.

«Будет ли на свете одним человеком больше или меньше — да что я говорю, — будут ли существовать даже все люди, вместе взятые, вся сотня миллионов таких планет, как наша, — все это только бесконечно малый и ничтожный атом…»

Разумеется, это не теорема, это аксиома, которую вольно принимать и вольно отклонять и уж тем паче выводить из нее любые, даже самые антагонистические умозаключения. На здоровье! Монтескье, например, человек отважного ума, уже не обремененного духовным филистерством своего знаменитого предшественника, сделал из данной аксиомы удручающе тривиальный вывод: «…все это только бесконечно малый и ничтожный атом, который бог и замечает-то лишь потому, что всеведение его беспредельно».

Пас! Это ведь самый элементарный пас разума перед величайшей из загадок природы. Пас не первый и пас не последний, а очередной в бесконечном, как само мироздание, ряду.

Поражает неизбежность, с какой самые сильные умы произносили это капитулянтское слово. Лев Толстой, который ничему не верил на слово и всю свою жизнь только и занимался тем, что варварски разрушал общепринятые истины, в главном поверил. Если столько людей, рассудил он, не видят бессмысленности жизни, то ее и нет. Но он упустил из виду, что все эти люди вокруг не Львы Толстые, и не видят они не только этого, но и многого другого. Это простодушие и эта наивность, этот биологический демократизм — самое впечатляющее в «Исповеди». В других сочинениях он притворяется простодушным и наивным — разбивая ли Шекспира, глядя ли оперу глазами своего недоумевающего героя (не слушая, а именно глядя. Хитрец!), выдумывая ли незамысловатые историйки для крестьянских ребятишек, а здесь — нет, здесь — взаправду, и эта трогательная доверчивость великана позволила ему провести самого себя за нос. Не только все человечество, что было не так уж сложно, но и самого себя. «Я как все», — говорит он дисциплинированно и поспешно, точно школьник, и эта ли не уничтожительная отместка упрямцу, в гордыне провозгласившему принцип: «Не как все»?

Я хочу сказать, что Лев Толстой, человек беспримерного мужества, смалодушничал. А что, сразу же бежит мысль по привычному уже руслу, его великий современник? Не прямо, не в лоб, но задавал те же вопросы, однако с присущей ему увертливостью уклонился от ответа. «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества».

Пас, пас, пас… И только один произнес, слегка побледнев, «вист» и триумфально выиграл партию. Я говорю о Петре Ивановиче Свечкине, администраторе.

Володя Емельяненко — вот тот победителем не вышел. Я не считаю его побежденным, я не говорю, что он свалился в пропасть, но и победителем — в полном и строгом смысле слова — его все-таки считать нельзя. «Ты заметил, — спросил он меня совсем недавно, когда эта «Тетрадь» уже наполовину была заполнена, — как скорбны лица современных детей? Это не случайно. Они предчувствуют…» Победители не говорят так.

Автобус с предками, привидившийся однажды Володе Емельяненко, был, по существу, ответом на вопрос, но ответом неполным и устаревшим. Неполным потому, что, помимо отцов и матерей, дедов и бабок, на свете жила еще маленькая старушка тетя Матрена. Она жила одна, и она души не чаяла в своем внучатом племяннике Володе. Одна? Но тогда ей не место в автобусе, ибо пускают в него только тех, кто ведет за собой другого, следующего. Бездетная тетя Матрена никого не вела. Так, стало быть, необязательным было ее гостевание на земле? Стало быть, исчезла бесследно, и даже в квартирку, где она прожила полвека, через сорок дней с гамом и смехом въехали другие. «Сервант втащили», — тихо проговорил Володя.

И все-таки не бесследно! Мальчишкой водила тетя Матрена Володю в Воронцовскую рощу, где сейчас светопольское море, и говорили, говорили, взахлеб говорили о Пушкине и войне (только что кончившейся; в Воронцовке рвались на гранатах излишние любознательные сорванцы), о слепой лошади и собаках, посланных человеку в утешение, о безграничной жестокости и безграничном милосердии. Это осталось в Володе. И это в числе прочего сделало его тем, чем он стал. А он, в частности, стал отцом. Тут уж как не узреть прямого влияния тети Матрены на Емельяненко-младшего? Это просто. Однако при желании можно распространить это влияние… ну хотя бы на Свечкина. Ведь не будь тети Матрены с ее воронцовскими беседами, иным, возможно, вырос бы Володя Емельяненко. Не обуревали б его, возможно, апокалипсические видения, и никогда, стало быть, не натолкнул бы он меня на изуверскую мысль поджаривать Свечкина на костре страха смерти. Вот и выходит, что огонь, в котором пылал администратор, содержал искорку неведомой ему старухи.

О Свечкине и огне Володя, естественно, понятия не имел, но он четко сформулировал для себя, что ни одна жизнь не пропадает втуне. Ни одна! Мы уходим, поколение за поколением, а дух живет, развивается, и еще пятьдесят лет назад можно было б сказать, что он бессмертен. А теперь нет. Теперь «конечность» угрожает не отдельным индивидуумам, что естественно, не целым семьям, в чем еще нет ничего страшного, и даже не нациям, что трагично, но для человечества в целом не опасно, а самому духу. В один прекрасный день может быть уничтожено не только все живущее ныне, но и все жившее прежде, ибо все эти поколения в конечном счете для того только и существовали, чтобы дальше во времени передать зародившийся однажды дух. Человечеству дано было несколько тысячелетий, чтобы вытравить жестокость и зло, а оно не сумело. Рано или поздно оно должно расплатиться за это — именно такой вывод сделал Володя из провозглашенной моим Дон Жуаном космогонической теории равновесия. Кажется, час пробил. Тот самый конец света, о котором столько говорили во все времена, превратился из мистической угрозы в техническую реальность, и в этом принципиальное отличие нашего века от всех предшествующих. Все написано, все сказано, мы дети конца, последние дети, и единственная наша отрада заключается в том, что мы с высоты своего времени можем обозревать разом все человечество — начало, расцвет и грозное завершение — преимущество, не дарованное никому из живших прежде… Я почти дословно цитирую тут Володю Емельяненко, чтобы стало понятно состояние, в котором он, не выдержав, сказал-таки «пас». Правда, произнесено оно было не наяву, а во сне, но сути дела это не меняет, ибо Володя ясно помнит, как обрадовался он и как легко перевел