Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

Радость победы не звенела во мне. Я знал, что, как ни дели фразы на слава, а слова на слоги, рано или поздно все будет прочитано, и тогда мне волей-неволей придется сматываться отсюда. Впрочем, кто гнал меня? Я мог оставаться здесь хоть до утра: диван, мой старый приятель, был к моим услугам.

Эльвира бросит мне после, что я трус. Не зло, не язвительно, а как бы в насмешливой раздумчивости. «Кажется, ты боишься?..» — вот так. Поводов для подобного обвинения у нее окажется более чем достаточно, и главный из них, что с возвращением из командировки Свечкина я окончательно перебрался в редакцию.

Убедившись наконец, что я не покушаюсь на его сотенную, Ян осведомился с готовностью сострадания, все ли у меня в порядке.

— Все, — заверил я и, распрощавшись с заинтригованным коллегой, зашагал домой по холодному ноябрьскому городу. В голове шумело. Я рисовал себе, как всовываю ключ, пытаюсь повернуть его, но бесполезно, потому что заперто изнутри, и тогда я вдавливаю кнопку звонка. Однако в отместку за мое позднее возвращение меня заставят потомиться на лестничной площадке. Эльвира не из тех, кто прощает подобные штучки! Но вот дверь наконец открывается, и я вхожу. Анюта спит. Молча снимаю я плащ. А дальше… Дальше… Туг мои мысли разбегались, вспуганные гулкими ударами сердца.

У подъезда я остановился, чтобы докурить сигарету. Вот обрадовалась бы этажный администратор, увидев, что я не бросаю на половине, а тяну до конца. Кажется, ума-разума стал набираться ее беспутный зятек.

В отличие от другого моего коллеги — Сергея Ноженко из отдела культуры, бородатого, седого, лохматого, коренастого, сорокалетнего, умного и изрядно потрепанного, без конца кочующего из одного любовного приключения в другое, причем о каждом из них он считает своим долгом обстоятельно поведать мне, — в отличие от Сергея Ноженко я не отношу себя к знатокам таинственной женской души, но, книжный по сути своей человек, я достаточно хорошо знаком с различными представительницами прекрасного пола по бесчисленным романам. Вот почему я сумел так обстоятельно и точно нарисовать картину своего позднего возвращения домой. Кажется, я учел все. Кроме одного: никто не отозвался на мой звонок. Я подождал немного и снова попробовал повернуть ключ. Он повернулся. Дверь преспокойно открылась, и я вошел в дом, где не было ни Анюты, ни ее очаровательной мамаши.

Заявилась она через сорок минут после меня. Мне долго будут памятны эти сорок минут, но, когда щелкнул замок и хлопнула дверь (надо ли говорить, что весь я превратился в большое и грозное ухо?), я не вышел из своей комнаты. Я слышал ее шаги и звон посуды, я знал, что она видит свет в щели моей запертой изнутри двери, но я поклялся себе, что ни за что не открою — пусть хоть ногами барабанит.

Она не барабанила ногами. Согнутым указательным пальцем и тем не постучала. Когда в два ночи я вышел на кухню попить воды (это не было уловкой — у меня и впрямь пересохло в горле. Еще бы!), весь дом бывшего дворянского собрания, если не считать моей комнаты, мирно почивал.

Попасть утром в ванную я, разумеется, не мог: она заперлась там по своему обыкновению на полтора часа, и потому я, теперь уже по своему обыкновению, вынужден был умываться в кухне. Я не слышал, как вышла она, и, лишь отняв от лица полотенце, увидел в шаге от себя неподвижную розовую фигуру. Я надел очки. На ней был стеганый халат, и ничего кроме. Я имею в виду краски, помады, кремы, туши и прочие атрибуты косметического театра. Таким голым, таким откровенным и простым я еще не видел ее лица.

Не проронив ни слова, я отвернулся к столу и стал не знаю уж что делать на нем.

14

Волоча Свечкина по смертоносной дороге, возникающей из ниоткуда и в никуда ведущей, головокружительно вьющейся по самому краю пропасти, я невольно тащился по ней и сам. Но я не пугался. И дело тут не в какой-то особой смелости, а в моей то ли природной неспособности, то ли душевной неподготовленности к страху смерти. Вероятно, я действительно буду жить долго, если до моего сознания не то что не доходит, а попросту не трогает меня то несомненное обстоятельство, что когда-нибудь я, окочурюсь. Природа и тут проявила вопиющую бесхозяйственность, наградив несокрушимым здоровьем того, от чьего присутствия на земле никому ни холодно ни жарко.

Я ухмыляюсь, констатируя, это. Я кощунственно забавляю свой ум там, где иные, лучшие умы бились в ужасе и надежде. Это может быть следствием двух причин: махровой заурядности или идеального здоровья (не только физического). Мне неохота выяснять сейчас, какая из них точнее расшифровывает мой случай, но, по совести сказать, я все-таки больше склоняюсь ко второй.

…Иные, лучшие умы бились в ужасе и надежде. Это так. И дорога, по которой я тащил упирающегося Свечкина, была прямо-таки усеяна душераздирающими свидетельствами этой исполинской битвы. По сути дела, то были указательные знаки, которые не одну заблудшую душу уберегли от пропасти (в том числе и Володю Емельяненко), однако пикантность ситуации заключается в том, что Свечкин был человеком неграмотным. Он не знал алфавита, и потому что для него эти исполненные глубочайшего смысла и горечи придорожные щиты? Лишь пропасти видел он, на которые я указывал ему безжалостным перстом, лишь бесцельность дороги, по коей шел, а я, ведущий, но помалкивающий, развлекал себя тем, что почитывал плакатики, в которых ошеломляющая виртуозность мысли сочеталась с пусть скрываемым, с пусть презираемым, с пусть игнорируемым, но страхом.

…Но смерть! Смерть мне внушает трепет.

Она есть нечто грозное: но что же?

Она нам всем, виновным и невинным,

Как зло была объявлена: какое? —

вопрошает один. «А никакое», — презрительно поджав губы, отвечает другой. И прибавляет, что жалеет тех, кто придает большое значение смертности всего существующего и теряется в созерцании ничтожества всего земного. Затем растолковывает миру, который вот уже два столетия подобострастно и доверчиво внимает высокомерному веймарскому сановнику: «Мы ведь и живем именно для того, чтобы преходящее делать непреходящим, что может быть достигнуто лишь тогда, если мы сумеем оценить и то и другое, то есть и смертное и бессмертное».

Прекрасно! Но что в таком случае есть бессмертное? Ни Гёте, ни кто другой до сих пор не дали на