Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

Но когда пришли к Сетнеру, то дома никого не оказалось. Дом у председателя был новый, просторный, бросались в глаза широкие половицы, из таких же широких плах был и потолок. В зале на стене висели четыре портрета — сыновья Сетнера и Нарспи.

Алексей Петрович пошутил:

— Отстал ты, Сетнер, отстал! Твои колхозники ставят каменные хоромы, а ты живешь в деревянном доме!

— Кому что нравится, — ответил он на эту шутку, как всегда, спокойно, так что и шутить как-то не хотелось — ведь все равно его не поймешь. — Стройка — она как зараза, вот у нас в Шигалях все этим заразились — строить! — И он засмеялся своим радостным, заразительным смехом. — Садись давай, я сейчас живо соображу что-нибудь закусить.

Веранда, где они были сейчас, казалась самым обжитым и уютным местом в доме: большой стол, широкий диван, стулья, холодильник, газовая плита… Но не удалось похозяйничать Сетнеру: стукнула калитка, послышались легкие быстрые шаги…

— Вот и Нарспи! — воскликнул Сетнер.

А Нарспи во дворе сказала:

— Эй, Сетнер, ты и птиц не накормил?

— Я сам еще не обедал, — отозвался с веранды Сетнер.

— Себя-то ты не забываешь, а о скотине и не подумал!

Алексей Петрович засмеялся.

Тотчас на пороге появилась и сама Нарспи — в белом, низко повязанном, платочке, в цветастом платье без рукавов.

— У нас гости… — сказала она со смущением, а руки уже оправляли передник. Но тут она узнала Алексея Петровича, всплеснула руками: — Олеша! Ой, Алексей Петрович!..

Рука у Нарспи была крепкая, с царапинками на запястьях, и принесла с собой запах хмеля и солнца.

— А ты все моложе да красивее, — не удержавшись, сказал Алексей Петрович, глядя в радостные синие глаза Нарспи. И верно, она была все так же стройна, как и лет десять назад. Только в бедрах раздалась.

Залилась румянцем, засмеялась, прикрывая рот рукой.

— Вот как ты гостей встречаешь! — нарочно сердито напустилась она на Сетнера. — И стол чистый, ничего не готово!.. Я ведь Олеша, не раз собиралась к тебе приехать да пожаловаться на него, сил моих никаких нет!..

— Да что такое?

— Совсем испортился. Ночами не спит, глотает таблетки всякие, тот у него не такой да этот не по нему, и сам весь издергался. Ведь так и заболеть недолго. Ты бы, Олеша, поучил его маленько, поругал бы…

— Вот вы сейчас вдвоем на меня и напуститесь!

— Еще улыбается!

— Ты видишь, какой у меня народный контроль!..

А между тем опять готовилось застолье; Сетнер вытаскивал из холодильника разные свертки и баночки, Нарспи разожгла плиту и застучала сковородками. Алексей Петрович пробовал остановить эти приготовления, но разве остановишь ливень, рухнувший с неба после удара молнии?

Оказывается, Нарспи и сама хочет есть!

— На хмельнике всегда хочется есть, — добавил Сетнер.

— А ты бы пришел на хмельник-то! Народ волнуется: урожай нынче не тот, много не заработаешь, как в прошлом-то году, а трудов-то поболее. Вот и хотят люди, чтобы прибавили. И они правы: столько пришлось повозиться с этими поливными трубами!..

— Знаю, знаю, разберемся на правлении с этим делом. Думаю, увеличим процентов на двадцать, но не больше. Так и передай. Да я сам нынче приду к вам на хмельник.

И вот стол уж-e заставлен всякими тарелками с закусками, стаканами, рюмками, и Нарспи приказывает садиться. Ей ведь некогда, она торопится, нужно и свою скотину накормить-напоить да бежать в бригаду работать — хмель убирать.

— Мой муж мясо очень любит, а вот ухаживать мне приходится.

— Ты давай, мать, не вали с больной головы на здоровую. Я тебе сколько раз говорил: зачем три десятка индеек завела? Да куры, да два кабана!

— А кто говорил, что мы с тобой должны подавать пример другим и держать свой скот, а? И от этого примера я не хуже тебя устала. Давай вытащи шампанское.

— Да что вы! — взмолился Алексей Петрович. — Помилуйте!..

— Ничего не случится. В кои годы раз приехал, и чаем, что ли, буду угощать!

У Нарспи много не посамовольничаешь, вот так, и Сетнер, подмигивая, вытаскивает из холодильника бутылку шампанского. За едой, за всякими хозяйственными разговорами Алексей Петрович замечает, что Нарспи нет-нет да и посмотрит на него своими пронзительно-синими глазами. Как будто выпытывает, счастливо живет он или нет. И хотя Алексей Петрович был оживлен, смеялся, шутил с Сетнером, взгляд этих синих глаз проникал, как ему казалось, в ту тихую тоску, которая настойчиво жила в его душе. И он нарочно не давал передышки разговорам, чтобы не спросила Нарспи чего-нибудь такого, на что трудно было бы ему отвечать с этим вот внешним оживлением. И он спрашивал Сетнера об урожае на хмель, сам рассказывал о том, что в обкоме готовится большое постановление бюро по шефской помощи селу и, как он чует, эту помощь предложат увеличивать. Нарспи слушала все это с каким-то снисхождением, наклонив голову. Наконец опять заговорили о засухе, о высохшем Цивиле, о том, что раньше по Цивилю от Шигалей до Норусово было восемь мельниц, восемь запруд, а нынче нет ни одной.

Это была самая больная тема для всех троих. То, что Цивиля сейчас нет, Цивиль пересох, угнетало их так, что они даже внезапно замолчали и так сидели, точно не знали, что же теперь будет и что они должны делать?

— В одном месте начали, — сказал наконец Сетнер. — Но нынче вряд ли плотину закончат, подрядчик слабый. А готовы проекты еще на три запруды, но если так дело пойдет…

Теперь везде по берегам Цивиля культурные пастбища, их надо поливать, поливать надо и хмель, и картофель, значит, нужна вода. А кроме того, нужно еще и уметь поливать. Этому делу надо учиться у узбеков. Они мастера поливать. И расход воды маленький. А мы зачастую льем, льем, а толку нет.

— Нынче из прудов всю воду выкачали, — сказала Нарспи. — А случись пожар, воды в прудах нет.

— Да, — сказал Сетнер, насупив свои выгоревшие брови. — Надо каждый день по радио не забывать предупреждать. Сейчас такая сушь, что все может случиться. Да и недаром говорят и верно говорят — в засушливом году тринадцать месяцев. Прав ты, Алексей.

Нарспи поднялась, ей пора было идти на хмельник.

22

Алексей Петрович проснулся, как будто кто его окликнул. Но крутом было тихо, сквозь легкую тюлевую занавеску видно черное звездное небо. Ветерок шелестит сухими листьями на яблоне. Ночь. Кажется, только уснул, еще и солнце не зашло, а уже ночь. Правда, на часах только десять, но ведь уже осень, темнеет рано.

Он встает и выходит в сад. Из окна Диминого кабинета на втором этаже падает широкой полосой свет. Жухлые листья яблонь и вишен в этом свете блестят жидким золотом.

На улице пиликнула гармошка и смолкла. Наверное, гармонист неопытный, не сумел сразу взять верную ноту.

Алексей Петрович выходит за калитку и садится под ветлой на скамейку. По улице горят на столбах редкие фонари, но густая листва ветел загораживает свет.

Гармошка где-то на другой стороне улицы, в темноте и не разглядеть. Никак мелодия не получается твердо. Даже не поймешь, что он и пытается подобрать. Кроме того, приглушенные смешки, голоса, они, видно, мешают гармонисту. Наконец он взялся за более привычную мелодию — заиграл частушку. Совсем Другое дело. И тотчас насмешливый ломающийся басок запел:

Моя милка заболела,Ничего не кушает!..

Судя по голосу, этому певцу лет шестнадцать — семнадцать, не больше. В эти годы и приходит настоящая первая любовь. И когда так влюбишься, свою нежность пытаешься скрыть вот в такой неуклюжей песне. Конечно, по-настоящему счастливый человек никогда не кричит о своем счастье, но… Молодость наивна, она не внемлет поучениям старших — все это мимо ушей, молодость не принимает всерьез ни ошибок, ни мудрости своих отцов, каждое новое поколение на земле идет своей дорогой.

Шигали спят уже, во всей улице светятся три-четы-ре окна. Проулком можно выйти и на Верхнюю улицу, как раз к дому «Героини Анны», и оттуда посмотреть, есть ли свет у Юли. Если она спит, то он вернется тем же путем.

Над темным колхозным садом висит тонкий серп молодой луны, пахнет скошенной люцерной, и в сердце такое молодое волнение, что Алексей Петрович кажется себе молодым пареньком, студентом, торопящимся из Норусова в Шигали, — ведь поезд в Пинеры приходил тоже ночью…

Он усмехается и говорит себе:

— Совсем ребенком стал!..

Свет у Юли в доме горел только в боковом окне, а все три окошка на улицу были темны. Алексей Петрович постоял с минуту, осмотрелся, потом решительно толкнул калитку и вошел во двор. Но тут, кажется, и кончилась вся его решимость. А вдруг кто-нибудь есть у Юли? Разве она обязана сидеть и ждать его?! Но и уйти сейчас он не мог. Ведь вполне может быть, что она ждет именно его… Вот так воображаешь себя молодым, решительным, смелым, а на самом деле ничего, кроме старческой рефлексии, уже и нет… Так укорял себя Алексей Петрович, стоя под окном, в котором горел свет, и не решаясь взобраться на пустую кадку и заглянуть в это окно.