Поединок над Пухотью - Александр Коноплин

Потом выстрелы за рекой прекратились. Над притихшим миром вставало утро. В самой высокой части единственного здесь высокого холма, который почему-то прозвали Убойным, слабо дымило.

СПЕЦДОНЕСЕНИЕ РАЗВЕДКИ

«Совершенно секретно!

Пугачеву

Чернову

При сдаче в плен подразделений Шлауберга необходимо выявить и обезвредить как можно больше военнослужащих спецподразделения под кодовым названием Ф-2Е (или ФКЕ-2), официально выполнявшего функции разведки. Как стало известно, весь состав ФКЕ, включая унтер-офицеров и рядовых, состоит из кадровых разведчиков, прошедших спецподготовку для борьбы в особых условиях (окружении), а также в глубоком тылу советских войск. Выход этих лиц из окружения, минуя наши коллекторы, недопустим. Никаких особых знаков различия у служащих ФКЕ нет! Выявить их возможно посредством опроса других военнопленных (не эсэсовцев), а также добровольно перешедших на нашу сторону солдат и антифашистов. Для более быстрого и точного выявления главарей ФКЕ высылаем словесные портреты двоих:

1) Оберштурмфюрер Хаммер, начальник контрразведки группы Шлауберга, в прошлом командир 142-го авиадесантного полка люфтваффе, возраст 39 лет, рост около 190 см, атлетического телосложения, черноволос, глаза карие, нос имеет вмятину (перелом) ниже середины, нижняя челюсть выдается вперед, уши вытянутые в длину, плотно прижаты. На теле имеются зажившие рубцы (раны): в области левого соска, на правом бедре. Владеет всеми видами личного боевого оружия. При аресте опасен.

2) Штурмфюрер Эрих Книттлер, командир особого отряда СД, 27 лет, блондин, роста выше среднего, спортивного сложения, глаза голубые (или светло-серые), нос с горбинкой, лоб высокий, узкий, подбородок округлой формы, уши средних размеров, правильные. Владеет всеми видами оружия, неоднократно участвовал в рейдах по советским тылам, диверсиях. За особые заслуги перед вермахтом награжден Железным крестом 2-й степени с мечами. Особые приметы: большая родинка коричневого цвета на левой скуле возле уха. Свободно говорит по-русски, по-украински — с легким акцентом.

Примечание: словесные портреты остальных военных преступников будем высылать по мере их поступления.

Фролов».

Грохот артиллерийской стрельбы, начавшийся ночью, был вначале слабым, как бы ленивым, но к рассвету набрал силу. Для Стрекалова это была небесная музыка, для Глафиры — новые страхи. Она то и дело бросала тревожные взгляды на темное окно.

Выйдя из дома, мужчина и женщина спустились по тропинке к ручью, перешли его и уже стали подниматься по косогору, чтобы обойти деревню кругом, когда сзади послышался перестук моторов.

— Обождем, — сказала Глафира, привычно опускаясь на корточки. Сколько раз приходилось ей вот так затаиваться, хоронясь от немецкого патруля, автомашины с солдатами, колонны.

Стрекалов тоже лег, но не на живот, а на спину и, зажмурясь, спокойно пережидал последнее препятствие на его пути к своим, стараясь не думать обо всем, чем жил эти последние дни и ночи.

Когда треск мотоциклов достиг наивысшей силы, Глафира сказала:

— Надо же, явились — не запылились!

— Кто явился? — не открывая глаз, спросил Стрекалов.

— Да эти… оборотни чертовы. Вот уж кому не пропасть!

Сержант нехотя перекатился на бок, глянул на дорогу. Опять три мотоцикла, а на них уже знакомые ему люди в полушубках со «шмайссерами», на головном — тот же водитель, крупный немец, а в коляске — штурмфюрер в летней фуражке с высокой тульей…

Еще не веря своим глазам, Сашка дернул затвор автомата, но головной мотоцикл уже скрылся за углом деревенского дома.

— Очумел, что ли? — накинулась Глафира. — Али жить надоело? Батюшки, да что это с тобой?

Бледный как смерть разведчик смотрел куда-то мимо нее огромными — по полтиннику — глазами, потом перешагнул через лежащую в снегу Глафиру и двинулся к деревне. Женщина догнала его, заставила остановиться.

— Сумасшедший! Ты чего это удумал? Нужны они тебе, голодранцы эти? Сам говорил, скоро от них мокрое место останется…

Он перевел на нее сумасшедший взгляд, вздохнул как во сне:

— Мне один нужен! Возьму его — вернусь в часть, уйдет — нет мне туда дороги…

— Господи, да что это за напасть такая? Который хоть? Все они, прости за грубое слово….

— Тот, который в фуражке.

— Эрик?! — вскрикнув, она зажала рот ладошкой, но было поздно: разведчик взял ее за плечо.

— Знакомый, что ли? Тогда выкладывай начистоту.

Она поняла, что молчать рискованно. Корчась под его чужим, сверлящим взглядом, проговорила:

— Да его тут все знают…

— Кто все? — Стрекалов говорил медленно, словно цедя сквозь зубы каждое слово, глаза его горели, а пальцы сжимались все сильнее. Глафире было страшно за себя и отчего-то жаль этого длинного, нескладного парня.

— Да наши, деревенские. Ты думал, в деревне никого? Как бы не так. Сперва-то, как немцы пришли, разбежались. А после вернулись. Куды с ребятишками денесси? Так и живут. Кругом немец все попалил, а наши Олуши не тронул.

— Это почему же?

— Скажу. Только ты плечо-то не тискай, больно…

Он убрал руку.

— Соврешь — пеняй на себя.

— А чего мне врать? Это все он, Эрик. Тут у них вроде отдыха. Отдыхают после налетов. Пьют, едят… У Эрика и баба есть. Наша, олушинская, Лизавета Кружалова. Третий дом еенный отсюда… Скотину, какая была, всю приели, зерно, картошку — все подчистую. Теперь и сеять нечего. Ну да что там! У других еще хуже… Ты округ-то деревни видел? Все спалил. А наши Олуши хоть стоят…

— Вот что, Глафира, мне этого вашего Эрика повидать надо!

Теперь — непонятное дело — он был почти весел. Глафира с мольбой смотрела ему в светлые, с белыми ресницами, глаза:

— Обещал ведь, Александр!

— Обещалась свинья дерьма не есть — бежит, а их два лежит…

— Об себе думаешь, а на меня наплевать, да? — Она озябла, стоя по колено в снегу в худых валенках, губы ее посинели, нос заострился. — Уважь, солдатик, пойдем к моему Семену. Одной мне его не найти.

— Семен твой… В общем, никуда он не денется теперь, а этот гусь свободно может смыться.

— Господи, что за жизнь! — Она нагнулась за своим узлом, но тут же выпрямилась. — Да вот же они! Обратно никак едут…

От деревни к лесу ехали два мотоцикла. Стрекалов лег в снег, оттянул затвор «шмайссера», Глафира, подхватив узел, кинулась вниз по косогору.

Однако два мотоцикла проехали, а третий не появлялся. Сашка подождал немного, поднялся.

— Видно, не миновать мне к нему в гости идти. А ты ступай, — сказал он подошедшей женщине, — дорогу знаешь, чего еще! Я, как управляюсь, сам приду… Который, говоришь, дом? Третий? Ну ладно, иди, нечего тут тебе смотреть…

Она не спускала с него глаз, словно запоминая еще недавно незнакомые, а теперь с каждой минутой становившиеся все более дорогими черты.

— Хороший ты… — Она хотела, как видно, поцеловать его, но вместо этого только слегка коснулась пальцами коросты на его щеке. — Болит?

— Ладно, прощай.

Она испуганно вскрикнула.

— Не говори так! До свиданья, Александр…

Он поправил автомат и пошел к деревне. Она ждала, что он оглянется, может, махнет рукой, но он не оглянулся.

Помедлив, она пошла, неся на спине большой узел, однако идти с такой ношей по снежной целине было трудно, она выбилась из сил и остановилась. Деревня осталась далеко позади, за грядой кустарников и молодого сосняка, издали были видны только верхушки старых лип, что не одну сотню лет росли вдоль околицы, да две скирды соломы, верно, брошенные хозяином за ненадобностью, прилепились к гряде ольховника. В той стороне, куда шла теперь Глафира, громыхало по-прежнему беспрестанно и страшно, только на юру, среди поля, это грохотанье казалось ближе, чем раньше.

Присев на узел, Глафира сняла варежку, поддела немного пушистого колкого снега, лизнула…

И услыхала позади, в деревне, длинную автоматную очередь. Потом другую, третью — совсем короткие. Потревоженные выстрелами, суматошно залились собаки. Гремели орудия за рекой.

Между тем небо на востоке из розового превратилось в оранжевое, огненные столбы взметнулись над лесом, предвещая мороз и скорый восход солнца.

Тоскливый женский крик «а-а-а» долетел от деревни, наткнулся на ельник, возле которого сидела Глафира, забился в хвое, как птица в силке, и затих.

Именно этот крик, а не стрельба заставили Глафиру очнуться. Там, за сугробами, в километре от нее могло произойти нечто страшное, непоправимое, в то время как она сама была далеко от этого места и ничем, абсолютно ничем не помешала тому, что могло свершиться или уже свершилось.

Схватив узел, она кинулась напрямик к деревне, забыв, что всего в полусотне метров есть хорошо накатанный зимник.