Бессмертник (Сборник) - Павел Крусанов

– Прошу слова! – Б. подпирал кулаком ослабевшую голову. Он, оказывается, вошёл в тонкие взаимоотношения с пространством, временем и средой и хотел бы вытянуть до конца канитель открывшейся ему мысли. Вот ведь как выходит: святость, богоизбранность светлой Руси в том заключается, что одеколоном обработанный француз, топором рубленный американец, дотошный короед японец должны вертеться вокруг русского и за лес, воск, матрёшки и красную белорыбицу подносить ему аспирин, кальсоны и зубные пломбы, а русский должен лежать на печи и думать мысль, вращающую галактику. Ну, а задача правительства – наилучшим образом такое положение вещей организовать.

В окно что-то тихо поскреблось. Ага – ноготь вставшего на цыпочки следователя.

– За сухим пайком? – обнаглел Шайтанов.

Усугубляете вину и только – должны бы понять. Уже слыхал: оскорблены подозрением. Мальчишки! Гуляй-Поле, понимаешь! Перечисляю вам статьи, которые вот так вот, сдуру, вы подцепили. Что? Именно – как насморк. Злостное, это самое, в культурном общественном месте, порча, понимаешь, огнетушителя… Как? Товарищ Б., и вы тут?.. Заложником?! Они – вас, такое зеркало эпохи! Стяг, понимаешь, поколения! Ну, я сейчас по ним из табельного пистолета… Как добровольно? Готов прислушаться – вы, ваши книги для меня… для нас, товарищ Б., ваше имя было как пароль – свои! Не буду… Мой платок… Простите. Мирное решение конфликта? Я слушаю ваш план. Так. Так. Ну что же… Так. Разумеется, блокаду обеспечим – мышь, понимаешь, с бутылкой в столовую не прошмыгнёт. Точно – обоз отрежем и само сойдёт на пшик… А сколько там у них запасов? Вы шутите?! Ах, понял… Как вы сказали: пьянство отвратительно, если не пьёшь сам? Ха-ха-ха! Конечно, если вы рискнёте и останетесь в залоге – протест окончится быстрее. Удивительно умно и в вашем духе, как будто снова, понимаешь, под торшер прилёг с любимой книгой. Недавно тут купил очередную – с портретом. Портрет похож. Подпишете? Так я сейчас домой схожу и принесу. А? Пистолет? Нет, это самое, не имею права. Никак не могу. Даже в надёжные руки. Иду. А вы держитесь.

Сыщик вернулся только в девятом часу, с книгой Б. и следственной новостью – нашёлся живой Крестовоздвиженберг. Из объяснений сыщика выходило, будто бы либреттист познакомился в ресторане «Восток» со знаменитым скульптором Шалапутой, который отвёз подпоенного Крестовоздвиженберга на свою дачу в Гаспру, привязал к креслу, выставленному на задний двор, и три дня ваял с него Зевеса в Гефестовом капкане.

Пищеблок сдали. Следователь получил автограф, после чего силы заложника оставили. Исполатев, Шайтанов и Жвачин на остаточной энергии, выкаченной через таинственные трубы из завтра, разнесли по номерам Большую Медведицу Пера и изнемогшего шестидесятника.

Последнее место, куда угодил Исполатев в завершение дня, запомнилось ему сходством с огромным аквариумом. Время от времени слюдяное пространство зловеще наливалось багровыми отсветами невидимого пламени. Вокруг, в каком-то вселенском свальном грехе, парили слипшиеся тела – выводки содрогающихся белых пауков, стаи варёных куриных тушек… Исполатев видел знакомые и незнакомые лица, искажённые гримасами мучительного блаженства, слышал стоны и тяжкое дыхание, пространство сгущалось вокруг него, наполняясь тяжёлыми испарениями слизи и горячего пота. Невесть откуда взявшаяся дева тянула его к себе, выгибая гладкое тело, кто-то хватал его сзади за пятку… Жаркий озноб сотрясал Исполатева. Лишний здесь, забредший случайно, по неведению, с ужасом вглядывался он в сладко страдающие лица. «Подумать только, – тупо возникла в его в голове нежданная мысль, – ведь понятие национальной птицы определено Международным Советом защиты птиц только в 1960 году, причём Португалии досталась голубая сорока!»

Глубокой ночью Исполатев нашёл себя стоящим в пустом номере на коленях. Его переполняли чувство бытийной незавершённости и остывшая рассудочная мысль: «Ритуалы постлитургического бытия не должны превращаться в навязчивые представления, иначе судьба покорится Фрейду и обернётся воплощённым в истории неврозом». Сжимая в руке два жетона, Исполатев спустился вниз, к будке междугородного телефона.

– Милый, где ты? Я без тебя скучаю!

– Мы были совсем рядом, но разминулись.

– Ты был в Нижнем?

– И сейчас там.

– Ты, наверное, искал меня в общежитии… Я не говорила, что остановлюсь у подруги?

– Здесь, в Нижнем, уже цветёт черешня.

– Ты видел Светку? Послушай… милый, мальчик мой, родной мой, ты же умный, добрый… Царица Небесная, я сейчас заплачу! Ты всё поймёшь, я сейчас расскажу тебе, и ты…

– Не надо рассказывать. Любить женщину можно лишь до тех пор, пока ничего о ней не знаешь…

Утром дежурная дама зачитала протестантам неумолимый приказ по Ялтинскому Дому творчества, после чего распорядитель совещания выдал казённые деньги для выкупа четырёх забронированных авиабилетов на дневной рейс Симферополь—Москва. В троллейбусе, насквозь пробитом белым утренним солнцем, Исполатев откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Что я могу – из глины созданный? Водой разведённый – чего я стою? Глаза под веками не дремали. Исполатев увидел себя в мутоновой шубке: вокруг – первый снег, курится белый пар над крышками люков, шерстяные варежки болтаются на страховочных резиночках – разве в варежках слепишь снежок из этой сухой морозной крупы? – а через четверть часа руки похожи на снегирей, которые, собственно, ещё не прилетели. Он увидел аптеку на углу улиц, с большой банкой пиявок на прилавке, – в этой аптеке, по дороге в синема «Зенит», Исполатев покупал сладкие батончики гематогена. Он увидел детскую игрушку – пушистого белого медведя с глазами-пуговками и красной скарлатиновой пастью, – Пётр всегда уступал медведю свои микстуры. Увидел деревенскую канаву с цветущей медуницей, в белых кистях которой копошились бронзовки… Исполатев открыл глаза. За окном троллейбуса стоял бык с армянской физиономией, – фиолетовым языком бык вылизывал собственную ноздрю.

10. Охота на голубей

…И муравьём белоголовым

Застыть в еловом янтаре…

Апрель в Петербурге случился тёплым и уступал маю только календарным чином. Набухли чреватые зелёным почки. В белёсо-синее небо не получалось смотреть без прищура. У станции метро, из ведёрок цветочниц, как-то по-весеннему дерзко, словно на игрушечный Страшный Суд, вылезали свежемёртвые гвоздики и розы.

Аня шла от Сенной по затенённой стороне Садовой. На площади не слишком настойчивые волокиты трижды обращались к ней с глупыми уличными комплиментами: Аня машинально улыбалась, но не сбавляла шаг. В той мере, в какой возможно отсутствие цели у идущего по улице человека, цели у Ани не было – просто оставаться дома было мучительно: внутренний житель всё реже и реже разжимал кулак, в котором трепетало Анино сердце.

Юсуповский сад был прозрачен и люден. Отыскав тихий уголок у эстрады, Аня присела на скамейку. Гуляющие обходили стороной эту неопрятную, засыпанную разной чепухой и безымянным весенним сором часть сада, и только дети, одурманенные бесконвойной уличной свободой, петлёй из суровой нитки ловили неподалёку голубей.

Порывшись в вишнёвой кожаной сумочке, Аня достала блокнот, ручку и сигарету. Дети рассыпали на дорожке пшено.

«Здравствуй, милый!» – вывела Аня и беспомощно закурила.

«Писать тебе обо всём, разом, всё равно что заталкивать в осьмушку бумажного листа недели, полные сомнений, ожидания, счастливого косноязычия, сладких сбоев сердца, одиночества… Мне казалось, я всё знаю о нашем будущем. Какое бесстыдное нахальство! Я думала, что разлука будет лёгкой, как перелёт пчелы с цветка на цветок, как разлука с фольгой от съеденной шоколадки, и вдруг… Ничего поделать не могу – тянет в те места, где мы бывали с тобой вместе. Приезжала постоять в твоей пустой, гулкой парадной. Гуляла по набережной Мойки и отыскала на гранитной тумбе ограды знакомую нам щербину, похожую на Гоголя в картузе. Сердце к горлу подскакивает, когда кто-то при мне называет твоё имя… Вчера монтировали передачу про Колчаковское золото: с тихим вулканчиком счастья в груди вспоминала, как мы писали этот сценарий – на мне была твоя рубашка, а ты стыдливо запахивал халат. Авторучка закатилась под тахту, и мы вышибали её оттуда веником… Мне кажется, что если я вот так, по мелочам соберу тебя, вновь переживу наше близкое прошлое, ты снова будешь со мной, неизбежное отступит – я заворожу и осилю его.

Помнишь, как мы гуляли с тобой по оттаявшему Петергофу? Весь день светило небывалое для марта солнце, а стоило нам вернуться в город, к тебе домой, как пошёл тяжёлый мокрый снег, и так сыпал до глубокой ночи. Это был только наш день, и солнце сияло нам одним, другие, правда, тоже им пользовались, но иначе – словно прикуривали на улице от чужой зажигалки. А как только мы ушли со сцены, небо опустило белый занавес…