Бангкок - темная зона - Джон Бердетт

— В таком случае у тебя не возникнет проблем: ты сможешь его любить даже после того, как он сделает операцию, — раздраженно заметил я и закрыл телефон.

За исключением храма По и храма Изумрудного Будды, большинство остальных храмов и монастырей представляют собой ветхие строения, где под сенью древ просветления сострадание Будды растрачивается на голодных кошек, шелудивых собак и неимущих человеческих созданий. А также на пеструю компанию монахов (одних от кого-то прячущихся, других плачущих, третьих разочарованных, четвертых честолюбивых, пятых «голубых», но в большинстве своем набожных, а некоторых — почти достигших высот Будды). Здесь же место, где лукситы в белых штанах и рубашках в обмен на кратчайший путь к просветлению чистят и стирают одеяние своих монахов-наставников. Мастеровые, заслуживая благодать, предлагают починить крыши их хибар. Всегда найдется кто-нибудь, только не монах, кто готовит и ест. А монахам после полудня в рот ничего брать нельзя. Дети, чьи родители не в состоянии отправить их в первоклассную школу, где преподают мандаринский диалект китайского языка и деловой английский, впитывают здесь мудрость монахов. Постоянно входят и выходят люди, которым нравится, а может, и не нравится буддизм.

Можно подумать, наступило Средневековье, но это гораздо более ранний период. Мы в душе глубоко консервативный народ. Нашему варианту буддизма, который носит название «Теравада», две с половиной тысячи лет, и мы не изменили в нем ни единого слова. Одеяния наших монахов сшиты по тем же образцам, что у самого Сиддхарты,[28] и мы следуем тем же Четырем благородным истинам, что и Великий человек, когда только начинал духовное пастырство. Первая из этих истин гласит, что существование — это страдание. Только фаранги могут это оспаривать.

Я прошел через покосившиеся, но величественные деревянные ворота в святое место, а он словно меня ждал. Молодой послушник, весь светлый и ревностный, показал, где он сидит на деревянном балконе старого монастыря. Увидев меня, он не удивился.

— Добро пожаловать в мой дворец, — приветствовал меня с улыбкой брат Дамронг и, подтянув одежду, обвел рукой особенно ветхий угол, который в знак гостеприимства предоставил ему настоятель. Я поклонился, словно он настоящий монах. Брат Дамронг продолжал скромно улыбаться.

— Справлялись в духовной общине? И там обо мне ничего не слышали? Угадал? — Он рассмеялся. — Меня, брат, посвящали в духовный сан в Камбодже. Здешняя община меня бы не приняла. Дело, знаете ли, кое в каких криминальных делишках. — Он пожал плечами, словно отгораживаясь от мира.

— Вот как? — Я сделал вид, будто ничего не знаю.

— Это вас волнует?

— Я полицейский.

— Нет. — Он с мудрым видом покачал головой. — Вы монах, как и я. Просто подписали не то заявление. Ваш путь — к монашескому облачению.

Я устроился в позе полулотоса, привалился спиной к хлипкой стене и посмотрел на него. Внизу яростно чесалась облысевшей лапой собака. Дальше, в тени огромного дерева бодхи, составляющего центр всего комплекса, тихо разговаривали два старших монаха.

— Да, у нас много общего, — согласился я. — Вы, до того как приняли сан, жили на то, что зарабатывала проституцией сестра. Я жил на то, что зарабатывала таким же ремеслом моя мать. Вы торговали яа баа, и мне приходилось наблюдать, как мой приятель Пичай убивал наркоторговца. Я провел год в буддийском чистилище. Три месяца настоятель заставлял Пичая и меня вдыхать смерть.

Наверное, было слишком мелодраматично с моей стороны проявлять такое красноречие. Пока я говорил, на губах брата Дамронг то и дело появлялась и исчезала улыбка теплого сочувственного удивления. Так смотрит наставник на неловкие потуги ученика, который так и не поднялся и уже, наверное, никогда не поднимется над средним уровнем.

— Вдыхать смерть — хорошая практика, — заметил он.

Мне хотелось услышать больше, и я надеялся, что он продолжит. Когда монах вновь заговорил, в его словах я услышал искреннее сострадание.

— В Камбодже все еще можно пользоваться настоящими трупами. Я год жил с таким в своей келье и, пока усыхали кости, сносил и мух, и запах. Наблюдая, установил: всякая привязанность и всякая антипатия исчезают, когда распадается порождающий чувство орган.

— Целый год? Я бы сошел с ума.

Брат Дамронг терпеливо улыбнулся.

— Я и сошел. То, что мир именует здравомыслием, для монаха блудливый компромисс.

— Но что-то вас все-таки спасло. Сейчас вы выглядите вполне нормальным.

Он пытливо на меня посмотрел.

— Спасло? Спасать нечего. Вы, мой друг, рассуждаете как христианин. Невозможно предать себя Непознаваемому в надежде, что этот поступок дарует спасение. Ничего подобного. Во Вселенной нирваны спасения быть не может, поскольку мы никуда не пропадаем и ниоткуда не возникаем. Выбор остается между нирваной и невежеством. Такова зрелая правда, которую внушает нам Будда. Мы сумма нашего горения. Нет горения — нет существования.

Я с благоговейным трепетом принял поражение: мэтр легко положил на лопатки студента-неуча. И, решив не выставлять себя дураком и больше не испытывать его, снова обратился к криминальным вопросам.

— Если таково ваше озарение, зачем вы тратили силы и искали меня?

— Я уже говорил: дух моей сестры не может успокоиться. Как монах я больше не имею отношения к ее дхарме, но у меня остались частицы долга перед ней. — Когда он заговорил о долге, то употребил слово, которому нет соответствия в английском языке. Это слово подразумевает очень сильные обязательства, известные в моей культуре как гатданьу, что-то вроде долга крови.

— Чем может помочь полицейский такому почти святому, как вы?

Может, разыгралось мое воображение, или на мгновение его лицо на самом деле посуровело?..

— Ее дух жаждет правосудия, — сказал он.

Прошло несколько секунд, и опять брат Дамронг первым нарушил молчание.

— Почему вы не задаете вопрос, который подтолкнет расследование? Ведь вы пришли именно за этим.

— Хорошо. Вы знаете о видео? — спросил я.

Время бежало, но он не отвечал. И я опять взял слово:

— Кто-то анонимно прислал мне видеозапись. Полагаю, что сделали это вы. — Я подождал реакции, но молодой человек молчал. — А я думал, вы хотите помочь в расследовании. Что вы знаете об этом видео?

Пауза тишины длилась довольно долго, прежде чем он произнес:

— Я все еще поддерживаю связи со своей деревней. Монахам разрешается пользоваться электронной почтой. Снова молчание, переходящее в вечность. Казалось, он словно улетал в другую вселенную.

— Функция Запада заключается в том, чтобы превращать тела и умы в продукты. Запад не понимает, что остальной мир считает это непотребством, разложением нашей стремящейся к нирване природы. — Брат Дамронг нахмурился.

Я почувствовал, что во мне вновь зарождаются сомнения, — может быть, потому, что заметил судорогу на его лице, или какой-то жест, или потому что изменилась его речь, стала чуть-чуть грубее.

Я сконфуженно кашлянул.

— Брат Титанака, позвольте один очень личный вопрос.

— Для монаха нет личных вопросов.

— В таком случае ответьте для пользы расследования, насколько близки вы были с сестрой?

Он сверкнул глазами, но ничего не ответил. Вместо этого неожиданно, и необъяснимо, поднялся и, оставив меня на балконе, пошел вниз. Я остался в позе полулотоса, наблюдая за его изящной, размеренной походкой, пока он в своем ниспадающем шафрановом одеянии не скрылся в святилище. Наверное, брат Дамронг рассчитывал, что я уйду, и меня подмывало именно так и поступить. Но я, хоть и чувствовал себя глупо, остался и коротал время тем, что наблюдал молчаливую, но ни на минуту не прекращающуюся жизнь храма.

Через час брат Дамронг вернулся. Нисколько не удивившись, что я по-прежнему на балконе, он устроился в позе полулотоса неподалеку от меня и с резкой внезапностью, которую я объяснил следствием дисциплины ума, сказал:

— Мы стали ближе, когда ей было двадцать с небольшим, а я еще был подростком. Она постоянно извинялась, что пользуется мною в качестве подушки, если хочет выплакаться, но только таким образом могла с собой совладать. Говорила, если будет платить за мое образование, я стану понимать окружающее лучше, чем она.

— Она рассказывала о своих клиентах?

Я с интересом наблюдал, как его безмятежность трансформируется в ненависть. Он словно стянул с себя резиновую маску, под которой оказалось неизвестное чудовище с планеты-карлика.

— Обо всех потеющих, красных, коричневых, черных, толстобрюхих, воющих от отчаяния, покинутых, душевно-ущербных, обо всех конченых охламонистых засранцах. О каждом из них. Ей требовались все ее силы, чтобы казаться бодрой. Иногда она даже притворялась, что любит их, какими бы они ни были говнюками. — Он нахмурился. — Так было до того, как она превратилась в бесчувственную профессионалку.