Листы дневника. Том 2 - Николай Рерих

Была истинная радость говорить с Головиным об искусстве. Он любил обсуждать и технические приемы. Искал сочетания темперы и пастели. Думал о лучшей подготовке холста. Болел вопросом о рамах. После всяких проб ввел медные закантовки. Всегда настаивал, чтобы стекло было толстое с фасетом. "Ведь такое стекло все равно, что лучший лак". Даже свои крупные вещи Головин обрамлял медною закантовкою. Интересовался цветными холстами. Его маляр много раз подготовлял их для меня. По заказу "Золотого Руна" на той же театральной верхотурке Головин писал

мой портрет. Непременно хотел, чтобы был надет черный сюртук с желтым жилетом и с лиловатым галстуком. "А в глазах пусть будет что-то монгольское, азиатское" — так ему казалось. Он любил азийскую Русь. Прекрасный художник!

Он умел всегда оставаться молодым, готовым на новые поиски. И в красках его, всегда свежих и нежных, сказывалась природа истинного мастера.

[1937 г.]

"Художники жизни"

Леонид Андреев

После смерти Леонида было в Лондоне устроено поминальное собрание. И я говорил на нем и читал некоторые письма. После собрания подходит Милюков и в большом изумлении спрашивает меня: "Оказывается, вы были большими Друзьями, как же никто об этом не знал?" Отвечаю: "Может быть, о многом не знали, да ведь и никто и не спрашивал". Леонид Андреев тоже был моим особенным другом. Как-то сложилось так, что наши беседы обычно бывали наедине. Профессор Каун в своей книге об Андрееве приводит со слов вдовы покойного забавный эпизод. Она говорила ему о своем удивлении, когда во время наших бесед с Леонидом он говорил о своей живописи, а я-о своих писаниях. Действительно, такие эпизоды бывали, и мы сами иногда от души смеялись, наконец, заметив такую необычную обратность суждений.

Андреев хотел, чтобы я принял более близкое участие в "Шиповнике". Затем через несколько лет он и Сергей Глаголь нежданно как-то очень поздно вечером нагрянули с просьбою и даже с требованием, чтобы я вошел с ними в одну газету. Я старался уверить их, что существование этой газеты будет кратким и вообще не мог себе представить именно их в этом деле. Видимо, они оба очень обиделись, говоря: "Но ведь вы пойдете с нами и ни с кем другим, вы будете знать нас — мы вам верим, и вы нам поверьте". Затем они оба встали и, низко кланяясь, очень смешно твердили: "К варягам пришли — не откажите". Но все мои соображения оказались правильными, и Леонид потом вполне признал это.

Уже незадолго до смерти в Финляндии Леонид скорбно говорил мне: "Говорят, что у меня есть читатели, но ведь я-то их не вижу и не знаю". Тягость одиночества звучала в этом признании. Многое, уже сложившееся внутри, Леонид не успел досказать. В самые последние месяцы жизни он делился новыми затеями и литературными образами, и они были бы так необходимы в серии всего им созданного. Он всегда широко мыслил, но в последние дни появилась еще большая ширина и углубленность. Он писал, что завидует нам в Швеции и Лондоне, собирался приехать и в то же время уже понимал, что сил не хватит. Не уберегли Леонида. А таких, как он, немного, впрочем, и многих не уберегли. Не захотели уберечь, не подумали вовремя. Большое расточительство происходит.

[1937 г.]

"Из литературного наследия"

(Опубликовано без последней фразы).

Шаляпин и Стравинский

Записываю два мнения русских художников. Шаляпин после своей харбинской и шанхайской поездки возопил:

"…К сожалению моему, как вам уже из газет известно, от некоторой части русских мне пришлось просто-напросто убежать! Третьего концерта в Шанхае я не пел, хотя он был объявлен. Утром этого дня я, никому не говоря ни слова, покинул Шанхай с глубочайшим отвращением. Ничего я, разумеется, не боялся, но стало мне невыносимо противно. Много я на своем жизненном пути встречал разных зоологических типов. Одни с длинными ушами, другие с лягающими копытами, но тут я столкнулся с зоологическими типами в больших рогах. А я только артист, не тореадор!..

Меня желали использовать в чуждых мне совершенно политических целях, и когда я от этого — прямо скажу — брезгливо уклонился, меня признали "врагом эмиграции" и "жидовским прихвостнем". Да, конечно, правда, что я враг эмиграции, если эмиграция — то, что я собственными глазами с чувством ужаса и отвращения видел в Харбине. В конце марта японцы приурочили ко дню падения Мукдена какой-то авиационный праздник. Естественно, они праздновали свою национальную победу над врагом. По городу длинной лентой без конца тянулась процессия. Японские части, маньчжурские — все роды оружия. И что же вы думаете выпало мне увидеть? В русских военных и кадетских мундирах человек четыреста русских шествуют в строю в память поражения русской армии!.. Вот это незабываемое впечатление позора окрашивает для меня все то, что произошло…"

Во время своей последней поездки в Прибалтику Стравинский сказал:

"Прежде всего, нужно понять одну и главную причину упадка и угасания Культуры. Это — грех. Падает вера. Европа поглупела. Исподволь и понемногу ее охватывает кретинизм. Надо бы начинать с того, чтобы учить ребенка творить крестное знамение. Воздвигать алтари нужно горней, а не земной любви, приникать к Евангелию, задумываться над Иоанном Богословом. Этот путь не обманет. Нужно постигать религию не умом, — ум здесь может только помочь, он — компас путника, но не сам путник. Три символа, три силы двигают миром и спасают его: вера, надежда и любовь".

(1937 г.)

"Художники жизни"

Дягилев

Сергея Павловича мы любили. Он совершал большое русское дело. Творил широкие пути русского искусства. Все, что делалось, было своевременно и несло славу русского народа далеко по всему свету. С годами можно лишь убеждаться, насколько работа Дягилева была верна. Как все верное и нужное, эта работа была особенно трудною. Сколько враждебности и наветов окружало все, что слагалось Дягилевым и "Миром Искусства". Но и в самые трудные часы Дягилев не падал духом. У него хватало природной стойкости, чтобы одиноко, на своих плечах, выносить и разрешать самые запутанные положения. Санин рассказывал, как однажды в Париже театру Дягилева грозила почти неминуемая гибель. Но никто из участников даже не заметил и малейшего признака опасности. Узнали лишь, когда театр был спасен. Много таких побед!

Весь "Мир Искусства", журнал, портретная выставка, балет, опера — все это легко теперь перечислять, но трудно измерить, какая бездна энергии потребовалась для каждого из этих дел. Много доброжелательства выказывал Дягилев во всех житейских встречах.