Убийство в кибуце - Батья Гур

Йошка тем временем, не стесняясь, говорил, какие трудности испытывала его жена, стараясь забеременеть, как лечится бесплодие, какие побочные эффекты имеет лекарство под названием «пергонал». Он рассказал, что после лечения у него уже родились тройня и двойня, поделился с Авигайль сведениями о том, чем болеют его дети, и даже успел рассказать, что у его престарелой матери старческое слабоумие. Она все это терпеливо сносила, лишь изредка успевая вставить слово или два, в надежде, что разговор зайдет об Оснат, но услышала только одно: «Это для нас большая трагедия».

В свой первый день работы в кибуце она слушала, как за окном распевают птицы, и ей даже показалось, что нет ничего страшного в том, что она снова надела белый медицинский халат. Как и ожидалось, все здесь было не так, и ничто не напоминало ей отделение внутренних болезней в одной из больниц Тель-Авива, где Авигайль пришлось проработать целых девять лет. Когда она только начала учиться на сестринских курсах, ей нравилось представлять себя в беленьком халате — такой ангел милосердия, спасающий и лечащий людей. Разве могла она заранее представить, как при виде чужого несчастья будет каменеть ее сердце и как скоро она станет глуха к страданиям других людей. «Зачем тебе сестринские курсы? — сердилась мать. — Если судить по твоим оценкам, то можно найти что-нибудь поприличней и попроще. Можешь и в медицинский поступить. Мы всегда думали, что ты выберешь себе серьезную профессию». Но Авигайль хотелось стать медицинской сестрой. Может быть, такое желание возникло у нее из-за Эстер — младшей сестры ее отца, которая была медсестрой и жила в небольшой квартирке в Тель-Авиве, заваленной фотографиями и сувенирами благодарных пациентов, многих из которых она лечила бесплатно. Было время, когда тетушка Эстер целыми ночами не отходила от постелей умирающих, давая им обезболивающее, утешая, поддерживая им голову и ожидая, когда же наконец ночное небо начнет светлеть и наступит утро, вместе с которым уйдут мысли об одиночестве и смерти.

Эстер часто говорила ей, что в мире нет ничего благороднее, чем быть рядом с умирающим человеком и не дать ему умереть в одиночестве. Когда Авигайль навещала ее в больнице, где она работала, и оказывала ей посильную помощь, больные спрашивали: «Это твоя мать? Ты ее дочь? Это же не женщина, а ангел», — и говорили, что они очень похожи. Авигайль рано узнала о Флоренс Найтингейл[8], которой с детства восхищалась ее тетушка. Только когда ее тетушка умерла, Авигайль задала себе вопрос: почему она предпочла жить в одиночестве и никогда не огорчалась этим обстоятельством?

Эстер была младшей из шести детей, из которых только она и отец Авигайль (они бежали в Россию перед немецким вторжением) сумели пережить Холокост. Авигайль помнила, как тетушка хотела вернуться к своему жениху и как, вернувшись, узнала, что никого в живых не осталось. Потом, объясняя свое одиночество, она говорила, что любить можно только раз в жизни, особенно если тебе шестнадцать.

Авигайль отработала медсестрой целых девять лет. Ей к тому времени исполнилось тридцать три, и ее не отпускало ощущение внутренней опустошенности. Все, что ей рассказывала Эстер, стало забываться. Когда магия профессии совсем исчезла, ей становилось работать труднее день ото дня. Для романтики совершенно не осталось места. Сначала появились боли в пояснице. В первый раз она их почувствовала на четвертый год работы. Она не стала учиться на хирургическую сестру, отказалась от возможности стать старшей сестрой отделения. Потом отклонила предложение освоить специальность акушерки. Ей казалось, что в глубине ее сердца живет желание быть рядом со страданием — без какой-либо особой мысли, просто быть рядом, и все. Когда у нее начался псориаз, она поняла, что ей пора избавляться и от этого желания.

Псориаз появился неожиданно. Однажды она обнаружила покраснение на правом локте, а потом на левом. На покраснениях появились уродливые чешуйки, пораженные места стали невыносимо чесаться. Потом появилась боль. Она сразу поняла, что с ней, правда, какое-то время убеждала себя, что это аллергия. Она стала носить форму с длинными рукавами. Когда болезнь проявилась ниже колен, она отправилась к дерматологу. Он подтвердил известный ей диагноз, и она расплакалась.

Врач был пожилым человеком, собирающимся уйти на пенсию. Когда он прикасался к ее коже, руки его дрожали. Когда они прощались, он с отеческой улыбкой произнес: «Сестричка, эта болезнь всегда начинается от нервов, поэтому тебе лучше избавиться от стрессов. Сходи к невропатологу — не помешает».

Авигайль не пошла к невропатологу. Она попросила отпуск на год за свой счет и решила за это время закончить курс криминологии, не переставая размышлять над тем, где бы ей зарабатывать на жизнь в течение этого времени. На помощь пришла подруга, работавшая в полиции, которая сказала, что ей с ее образованием там будет хорошо. Вскоре, глядя на недовольное лицо матери, она объявила, что будет работать в полиции. Не прошло и года, как ее вызвали на собеседование, в течение которого ей было приятно слышать в свой адрес только лестные слова: «добросовестность», «прекрасная работа» и тому подобное. После собеседования она оказалась в подразделении, расследующем особо опасные преступления, в котором насчитывалось одиннадцать мужчин. Она оказалась единственной женщиной в этой мужской команде (Сарит появилась позже). Работа помогала ей успокоиться, но псориаз все равно не проходил. Летом, когда уже стало казаться, что наступает улучшение, она обнаружила покраснение на груди.

После Охада, с которым она дружила во время службы в армии и жизни в кибуце, куда она попала после действительной службы, мужчин у нее не было. Она надолго запомнила урок, когда он ее покинул, и больше не позволяла себе сближаться с кем бы то ни было. Однажды учитель литературы процитировал мысль Фрейда о том, что «эго» строится из заплаток и что каждое расставание добавляет заплатку, укрепляющую «эго». Но Авигайль казалось, что ее разлуки не превращались в заплатки, а если и превращались, то ей не удавалось сделать из них строительный материал для «эго». Она никому не говорила о псориазе и не ездила, как ей советовали, на Мертвое море, поскольку стеснялась раздеваться. Она понимала, что в ее поведении есть что-то самоубийственное. Тетушка Эстер умерла в возрасте сорока шести лет, и Авигайль все чаще задумывалась, не хочется ли ей того же.

Хотя иногда на нее накатывала тоска, ей хотелось ощутить себя в мужских объятьях, услышать в своей квартире мужской голос или посидеть с задушевной подругой и поболтать обо всем на свете, Авигайль подчинялась какому-то внутреннему правилу, которое запрещало ей сближение с людьми. Она много читала, много отдавала сил работе, а когда добиралась до своей однокомнатной квартирки, то чувствовала во всем теле смертельную усталость. Иногда она просыпалась ночью от эротических снов, в которых ей грезился Охад. Она не видела его с момента их разрыва тринадцать лет назад. Тогда он несколько месяцев пытался объяснить ей, почему ему нужна свобода. Стараясь забыть его, она бродила ночами по улицам Тель-Авива и не могла избавиться от мысли, что ей пора что-то менять в своей жизни, но она не в силах этого сделать. Труднее всего ей давались летние ночи: сквозь открытые окна с улиц доносился смех, а слышавшиеся порой голоса добавляли нотку гротеска в затворническую жизнь, которую она сама для себя определила.

Этим апрелем дорога в Петах-Тикву благоухала запахами цветущих апельсинов и акации. Этот запах терзал ее. Сны, которые ей снились, казалось, скоро разрушат ее равновесие, а лицо мужчины, являвшегося в ее сны, все больше напоминало лицо Михаэля Охайона. Им до сих пор не удалось ни разу перекинуться словцом, и она понятия не имела о его личной жизни.

Именно такие настроения предшествовали ее появлению в кибуце на следующий день после того, как Охайон «взорвал свою бомбу», как выразился Джоджо, когда провожал ее от секретариата к медпункту. Но и Джоджо ничего не сказал о том, как умерла Оснат. Он лишь что-то пробубнил про кризис, который сейчас переживает кибуц, и про то, что многие агентства им оказывают помощь, а полиция «заставляет всех излишне нервничать».

Когда утром Авигайль добралась до кибуца, она почувствовала, как горят ее локти. Даже не заворачивая рукава, она уже знала, что состояние ее ухудшается. Особенно плохо дело обстояло под коленями. Ей показалось, что ухудшение началось после ночного разговора с Шорером, когда тот сказал, что ей придется «иметь дело со всем кибуцем в состоянии шока». Теперь, глядя на шкафчик с лекарствами, она опять стала чесаться. Не выдержав, она закатала рукава, увидела, что больные места сильно покраснели, открыла сумочку и достала из нее синий тюбик кортизоновой мази.

Когда она мыла руки, стараясь избавиться от остатков мази, в ванную заглянула женщина. Она стала быстро опускать рукава и, пока она это делала, заметила, что от резиновой обуви женщины на полу остались грязные следы. Из-за дверей доносились голоса. В дверном проеме стояла грузная пожилая женщина и почти кричала: