Дело глазника - Персиков Георгий

«Знал бы ты, как тебе повезло», – подумал Муромцев.

– А сроки-то горят, – продолжал половой, – отец на него криком кричит, начальство сердится, Илюха, бедолага, горькую пить стал. Сидит пьяный в кабаке и плачет – а мы его успокаиваем да коньяком-с отпаиваем! Жаловался нам, что, мол, кого ни просит – все в отказ, мол, заняты и денег даже не берут. А потом как-то он вдруг успокоился, дело на лад пошло – и гляди-ка, уже полмозаики готово. Говорил, что договорился с людишками, нашел способ.

Муромцев не стал дослушивать разговорчивого полового, достал дрожащими руками из бумажника еще несколько ассигновок и кинул на стол. Затем схватил плащ с зонтом и выскочил в ночную тьму. Половой, только что получивший свое месячное жалованье, выбежал за ним следом.

На улице разыгралась настоящая гроза. Муромцев, чертыхаясь, пробирался по темной площади. Газовые фонари давали тусклый желтый свет, который в сполохах молний и вовсе пропадал. Роман Мирославович пробирался напрямую к стене здания городского собрания, лавируя между ящиками с цементом, кучами мокрого песка и уже готового колотого булыжника для ремонта площади. Туфли намокли, и холодная вода острыми иголками впивалась в ноги. Раздался треск – это порвалась парусина зонта, которым он зацепился за торчащий из ящика гвоздь. Муромцев бросил зонт в лужу и поспешил дальше.

Вскоре перед ним предстала мозаика местных художников Волгарь-Окских. Роман Мирославович подошел прямо к стене, возле которой были построены строительные леса, перевернул ведро, встал на него и вскарабкался на мокрый настил. Мерцающие молнии жуткими вспышками освещали мозаику, вблизи она казалась огромной.

Он принялся вглядываться в детали: вот дружеское рукопожатие губернатора и императора, вот на заднем плане ликующий народ – лиц там было не разглядеть. Вдруг ему стало нехорошо, он с ужасом смотрел на лица отдельных персонажей на переднем плане. Их он сразу узнал: головы на мозаичной картине были повернуты именно таким порядком, в каком их запечатлел судебный художник у обезглавленных тел.

Кто-то благочестиво устремил взгляд в небеса, кто-то восторженно смотрел на губернатора, другие – на императора. «Наверное, для этого и понадобилось отсекать жертвам головы, чтобы примериться и сделать набросок», – лихорадочно думал Муромцев. Вот стоит, прижав руки к груди, могучий крючник Пантелей Сизов, а рядом с ним красивая пара: это держатся под руку проститутка Вера Никонова и каторжник Непомнящий, соединившиеся после смерти в этом кошмарном воплощении. Чуть поодаль, справа, дородная городская матрона в пышном платье. «Ганна Нечитайло, домохозяйка!» – догадался Роман Мирославович и, осторожно перейдя на другой настил, сразу увидел еще двух жертв: Екатерину Белокоптцеву и Ермолая Дулина. Девушка держала в руках лилии, словно собиралась преподнести их императору, а околоточный махал фуражкой. Рядом с ними на земле сидел нищий старик Емельян – он действительно походил на святого со старой иконы. Здесь художник запечатлел его так, будто он осеняет губернатора с императором крестным знамением.

– Вы поглядите, глаза-то, глаза! Как живые!

Роман Мирославович вздрогнул и чуть не упал. Обернувшись, он увидел все того же полового из чайной. Он стоял у лесов, держа над собой порванный Муромцевым зонт.

Вернувшись к изучению мозаики, в самом углу сыщик обнаружил мальчика-рыбака: тот держал в руках невод, а на голове была отцовская бескозырка, какие носят работники речного флота.

Грянул гром, и Муромцев пошатнулся, еле удержавшись на мокрых досках, – рядом с мальчиком он увидел старика с мольбертом и кистями. Роман Мирославович встал на четвереньки и подполз к художнику: в свете молнии стало видно, что голова и лицо его еще не завершены. Он довольно улыбался и как бы говорил, что он и есть автор этой величественной картины.

– А это, барин, сам Зиновий Ильич и есть-с, – пояснил сквозь раскат грома половой. – Видишь ты – сам себя нарисовал, значит-с, а сыну позировать не дается! Он нам про то рассказывал в кабаке-с. Уж больно старик кобенистый, не угодишь ему ничем! То-то, видать, Илюха и решил его под самый конец оставить!

Муромцев спрыгнул с лесов прямо в лужу, обдав брызгами полового.

– А где он… они живут?

– Волгарь-Окские, что ли? – Половой отряхнулся и вернул зонт. – Известно где – у нас над чайной, на третьем этаже! Отец, знаете ли, еле ходит уже, так сын его на колясочке по улице катает. У них там и мастерская есть – губернатор выделил самолично, ажно целых три комнаты с удобствами и мастерскую в придачу! – Парень, явно довольный свалившейся на него удачей в виде ассигнаций из бумажника следователя, продолжил: – Их туда поселили на время, пока мозаику собирают-с, а уже тому год скоро будет! А старший, Зиновий Ильич, значит, так орет, ажно на площади слыхать, хоть и с чердака! А нонче-с приутих, видно, годы берут свое.

Роман Мирославович посмотрел на чердак над чайной – круглое окошко горело зловещим мутно-желтым глазом.

– Еще работает, – улыбнулся половой. – Торопится, видать, Илюха…

Он еще что-то сказал, но сыщик его уже не слышал, опрометью бросившись к чайной.

Глава 25

Муромцев вбежал в соседнюю с чайной дверь и оказался в темном подъезде. Вытащив из кармана револьвер, снял его с предохранителя и вихрем, практически на ощупь, взлетел по скрипучим ступенькам на третий этаж, который полностью занимали художники Волгарь-Окские.

На небольшой площадке из-под двери виднелась полоска света. Роман Мирославович разбежался и ударил в дверь плечом – та слетела с петель и с грохотом упала на пыльный пол. В нос ударил стойкий запах масляных красок и скипидара. Муромцев осмотрелся: в коридоре на деревянной подставке стояла лампа «летучая мышь», дававшая неровный, мертвенно-желтый свет. Двери во все три комнаты были открыты, там было темно и тихо. Он прошел по коридору, отразившись в грязном треснувшем зеркале в овальном гипсовом окладе, и тут услышал приглушенные голоса – звук шел сверху. В одной из комнат нашлась лестница на чердак. В кромешной тьме, забыв о лампе в коридоре, он стал быстро подниматься на чердак, то и дело натыкаясь на какие-то коробки, ящики и подрамники с холстами.

– Глаза – зеркало души, зеркало души – глаза… – доносился до него глухой, утробный голос.

Оказавшись в мастерской, Муромцев осмотрелся: повсюду стояли корзины с какими-то камнями – видимо, для мозаики, на полу лежали стопки холстов, в ящиках угадывались силуэты банок с красками и бутылей со скипидаром и растворителями. Роман Мирославович, осторожно ступая в сторону освещенного угла, заметил несколько картин с набросками человеческих голов. Он без сомнений узнал в них несчастных убитых. Некоторые головы были написаны в разных положениях. Так, у головы крючника Сизова было три варианта, у гимназистки Белокоптцевой – целых пять. Муромцев пристально всмотрелся в стоящие на полу картины и прошептал:

– Они все здесь, все.

Осторожно выглянув из-за деревянного столба, он увидел Илью: тот стоял у мольберта и писал портрет отца. Движения его были отрывисты, он то и дело отходил на шаг, затем возвращался и бросал взгляд на натурщика – старика в инвалидной коляске, сидящего к Муромцеву спиной. Голова его была запрокинута. Керосиновая лампа с жестяным козырьком стояла на полу, из-за чего сыщик не мог разглядеть лицо Ильи, зато слышал его. Молодой человек говорил низким, сиплым голосом, дрожащим от напряжения, и что-то в этом голосе было не так.

Роман Мирославович прислушался.

– Еще одно, последнее сказанье – и летопись окончена моя! – пробасил художник строки Пушкина из «Бориса Годунова». – И глаза, глаза-то, смотри, как получились! Прямо как живые! Гляди, как руку-то набил. Значит, не зря души христианские пришлось загубить. А что натурщики смерть лютую приняли, так им только польза от этого – память о них навсегда на стене останется! Косточки их сгниют, страну, может, немцы или японцы захватят, а мозаику трогать никто не станет – красоту даже варвары ценят! – Он смолк на мгновение, словно вел мысленный диалог, а затем продолжил: – Ну, конечно, не узнают. Черты лица пришлось поправить, иначе нас сразу поймали бы. А вот глаза как родные, не отличить от живых! Ежели кто из родных придет да всмотрится, то непременно узнает! Ну и пущай, и слава богу. А отец-то лучше всех вышел! Не зря, стало быть, орал и шпателем лупил – вырастил-таки художника.