Дело глазника - Георгий Персиков

– Я так понимаю, – заметил Роман Мирославович, – ваш отец сильно пил?

– Сильно – не то слово. Он быстро скатывался в адскую пропасть пьянства, стал поколачивать мать, да и старшим братьям попадало. Отец поднимал на нас руку по любому поводу, требовал беспрекословного подчинения. Меня, правда, он почти не бил – вся его злость доставалась матери, а потом он полностью переключился на братьев…

– Но почему же? – спросил Муромцев, закрывая форточку.

– Дело в том, что мои старшие братья решили зарабатывать на жизнь торговлей, вместо того чтобы пойти по стопам отца, как он рассчитывал. Он их возненавидел за это и вскоре перестал с ними общаться. Думаю, они были только рады этому. Тогда все свои надежды отец возложил на меня. Он меня любил по-своему и надеялся, что я стану достойным продолжателем нашего знатного рода. Но все закончилось плохо. Однажды на службе он за провинность избил солдата-финна, и тот умер в больнице. Отца лишили звания и наград и осудили на долгий срок. Наша семья оказалась на грани нищеты. От потрясения у матери случился нервный срыв, и ее определили в больницу для умалишенных. Честно говоря, я тогда тоже думал, что сойду с ума от всех этих несчастий, свалившихся на нашу семью.

– Что же с вами стало? – поинтересовался Муромцев, не поднимая головы.

Роман Мирославович записывал каждое слово инженера, со стуком макая перо в чернильницу.

– Меня отправили в кадетский корпус инженерных войск, – продолжил Якобсон. – Я думаю, это спасло мне жизнь и определило дальнейшую судьбу.

– У меня еще один вопрос о вашем отце: как вы к нему относились?

– Как относился? Это была странная мозаика чувств: любовь и уважение вперемешку с ненавистью и презрением. Он с такой силой вдолбил мне в голову свои принципы, что я никак не мог их вытравить из себя!

– А как сложилась ваша дальнейшая судьба? – спросил Муромцев, беря из стопки новый лист бумаги.

Якобсон поднялся, сделал несколько наклонов вперед и назад и подошел к окну. На улице шел небольшой дождь, и мелкие капли медленно стекали по грязному стеклу, засиженному мухами.

– А дальше судьбе было угодно, чтобы я поехал в Россию. Я тогда был на скромной должности, и вдруг меня неожиданно пригласили поработать в качестве специалиста по прокладке железнодорожных путей на севере страны, в Карелии. Я очень обрадовался этому назначению – ведь мне давали хорошую должность и жалованье. Оказалось, что у меня есть способности к изучению языков, и вскоре я уже мог немного говорить по-русски. Однако, к моему большому разочарованию, меня назначили не начальником строительства, а лишь заместителем. А начальником надо мной поставили жалкого, никчемного пьяницу!

– Ерохина? – спросил Роман.

– Да, Ерохина, – скривив губы, словно сплюнув, ответил швед. – Это был самый настоящий потомок обезьяны, про которых говорил отец! Из какого-то болотного народа мокши! Да он и похож был на обезьяну, к тому же пил беспробудно! И вот этот полуобезьян стал моим начальником! – Якобсон повысил голос и повернулся к Муромцеву: – Я сделал блестящий проект дороги через болота, подготовил материальное снабжение, а этот Ерохин полностью провалил кадровый вопрос! Он никак не мог найти рабочих на строительство и за это постоянно получал нагоняи от начальства. Конечно, он не хотел признавать свою некомпетентность и во всем винил меня! Я же, в свою очередь, не мог завербовать местных рабочих, так как еще плохо говорил по-русски! Тогда он предложил мне совершенно дикую идею – набрать рабочих из числа местных обезьяньих потомков, карелов и саамов. Тупее, безграмотнее и ленивее людей в целом свете не найти, поверьте! Естественно, ни о какой качественной работе и речи быть не могло! Они только ломали оборудование и воровали! Евлар!

Инженер почти срывался на крик, сминая свою фуражку в бесформенный зеленый комок.

– Густав Иванович, успокойтесь, – сказал Муромцев, вставая из-за стола.

– Успокоиться?! Да я как вспомню этого Ерохина, так придушить его хочу! Как тут успокоиться? Ведь это он привел строительство к катастрофе! Выговоры из Петербурга летели один за другим! Я, разумеется, был уверен, что он свалит все на меня! И однажды убедился в этом, подглядев письмо, которое он пьяным забыл на столе в кабинете! Он во всем винил меня! Но я все же решил как-то исправить ситуацию, чтобы потом с чистой совестью, если дело дойдет до суда, сказать, что приложил все усилия! Я приказал всех рабочих переселить в огороженный барак и ввел для них сухой закон. Если бы вы знали, сколько там было покалеченных из-за пьянки! И я беспощадно увольнял за малейший запах алкоголя! – Якобсон бросил смятую фуражку на стол, уперся на него руками и продолжил: – Вот только ничего это не изменило! Они по-прежнему ходили как пьяные. Я ничего не понимал. И тогда обратился за помощью к тамошнему шаману-войту, он был у них кем-то вроде духовного лидера и казался мне человеком образованным. Он-то мне и сказал, что эти полуобезьяны жуют сушеные мухоморы либо зелье из них варят, а нас дурачили, что это сушеные яблоки или чай.

– Вот как? – удивленно спросил Муромцев, закуривая папиросу. – Что же дальше? Как вы поступили?

– Как я поступил? Очень просто! Я устроил засаду на этих поедателей мухоморов и рано утром подстерег одного в лесу. Это был крепкий саам, как сейчас помню, – он сбежал из барака и набрал полную котомку этих грибов. Я попытался схватить его и строго наказать за нарушение моего приказа, но негодяй стал отбиваться, а потом вдруг выхватил из-за пояса топор! Он хотел меня убить!

– Что произошло дальше?

– Я хоть не из слабаков, но все же не силен в рукопашном бою! Мы схватились и стали бороться, он прижал меня к земле, и я подумал, что теперь мне точно конец! И тут я вдруг неожиданно почувствовал прилив сил, это была словно ярость берсерка, в которую впадали мои героические предки викинги и, что говорить, мой папаша. Эта ярость ослепила меня, будто какой-то ярко-красный туман! Когда я пришел в себя, то был весь в крови, в руках у меня оказался топор, а несчастный саам был разрублен на куски.

Муромцев налил в стакан воды и протянул его Якобсону. Тот, глядя куда-то вдаль, выпил воду залпом. Руки его тряслись. Посмотрев на Романа Мирославовича блестящими от слез глазами, он с жаром сказал:

– Поймите! Я тогда впервые в жизни почувствовал власть! Хельвете! Это было ощущение полного контроля над собой и людьми вокруг! Чувство удовлетворения и