Старое русло - Василий Ванюшин

И отвернулся, крикнув:

«Только скорее!..»

У меня подкосились ноги, и я упал.

«Абукаир аль-Хорезми! — взмолился я, — вспомните нас! Я Жакуп, а это мой сын Сарсек, мы чабаны Кошегула. Вы приезжали к нашему баю, и мы ловили для вас лошадей. Мы бедные люди, ничего не имеем, а вы хотите еще нас лишить и зрения. Как мы будем пасти скот без глаз? Очень плохо быть человеку слепым».

Не помню уж точно, как я говорил: я сам себя не помнил тогда. Помню только, что Абукаир даже не повернулся и только покрикивал нетерпеливо:

«Скорей, скорей!..».

У моего Сарсека была горячая кровь, и он не терпел обид. Не стерпел он и тут. Сарсек ударил ближнего басмача ногой в живот, тот скорчился, заохал, сел на землю.

Только тут Абукаир повернулся.

«Какой бойкий! — удивился он. — Поставьте его к стенке. А этому, — указал на меня, — выколоть глаза и отрезать язык, как было приказано. Да живей!..».

— Что ты скажешь на это, Алибек, сын Абукаира аль-Хорезми? Кто им дал право распоряжаться жизнью человека? Никто, не давал. Они думали, что право у того, у кого в руках оружие, сеющее смерть и страх. Нет! Никто не в праве распоряжаться судьбой другого человека. Но уж если нашелся такой, что поднимает оружие на невинного, то в тысячу раз справедливее лишить жизни взявшего в руки это оружие. Скажи, что это не так? Ты побледнел, ты не можешь вымолвить слова… А каково было тогда мне и моему Сарсеку!

Сила была в их руках. Все басмачи сидели на конях, только двое сползли с седел: один снял с плеча новенькую английскую винтовку и повел Сарсека к стене — вот к этой стене; другой подошел ко мне. Я не поднимал головы, — боялся взглянуть ему в лицо видел только распахнутый на груди шелковый халат с зелеными и белыми полосами, стянутый большим желтым, тоже шелковым, платком. За платок, как за пояс, были сунуты ножны, на них сидел медный скорпион. Ножны были пусты, басмач держал нож в руке, но я этого не видел, я боялся взглянуть…

Ты догадываешься, что это был как раз тот нож, который сейчас у меня, знаешь, кто был моим палачом…

Я не видел Сарсека, но услышал его голос:

«Убейте сначала меня, чтобы я не видел крови своего отца!»

И я снова взмолился, обращаясь к Абукаиру:

«Если тебе нужна кровь, возьми лучше мою жизнь, но не трогайте сына. Абукаир, ты воюешь и не щадишь своей жизни, такой уж ты выбрал путь. Но если у тебя есть сын, неужели ты пожелаешь ему такой доли? Что бы ты чувствовал при виде, как его убивают?»…

Тебе, Алибек, сколько сейчас лет? Почти двадцать шесть. Значит, ты тогда уже был на свете, отец твой знал, что у него есть где-то Алибек.

Мои слова страшно разозлили Абукаира. Он закричал:

«Ты умрешь раньше, чем еще раз заикнешься о моем сыне. А кого мы не успеем добить, добьют наши сыновья… А ну, скорей, джигиты!»

И я понял, что до сердца отца твоего не дойдут никакие слова. Ничего не оставалось, как только умереть, не моля о пощаде. Я собрался с силами и посмотрел на своего Сарсека — сын стоял возле этой стены, заложив руки за спину. Палач поднял винтовку, я закрыл глаза. А когда раздался выстрел, сердце мое перестало биться.

«Отец, отец, не забывай этого!» — услышал я голос Сарсека, и тут опять выстрел…

Я поднял голову, думая, что Сарсек отмучился на этом свете. Но он был еще жив. Бледный, он стоял, упираясь спиной о стену, грудь вся была залита кровью.

«Пусть кровь захлестнет ваши глотки! Пусть не будет жизни ни сыновьям вашим, ни внукам, ни правнукам!..»

Это были его последние слова, их заглушил грохот третьего выстрела…

Я лежал на земле, мне было все равно — умирать или жить. Кто-то схватил меня за плечи и поставил на колени. Я открыл глаза и совсем рядом увидел лезвие ножа. И еще услышал конский топот и частые выстрелы, теперь уже за моей спиной.

«На коней! — крикнул Абукаир. — А этого прикончите выстрелом…».

Я взглянул на басмачей. Все они сидели на конях, беспокойно приплясывающих. Мой палач сунул нож за пояс и схватился за луку седла, другой, тот, что убил Сарсека, вдев ногу в стремя и удерживая лошадь, целился в меня из винтовки; лошадь беспокоилась и мешала прицелиться. Я не стал ждать, когда он выстрелит, упал… Не упал еще, а только качнулся, и услышал, как прогремел выстрел, пуля свистнула, толкнула меня в спину — вот тогда я упал…

Топот позади раздавался совсем рядом; трещали выстрелы, слышались крики. Я еще не понимал, что это мое спасение, понял только тогда, когда разобрал русскую речь, и вскочил на ноги.

Басмачи удирали в глубь пустыни, нахлестывая лошадей. Задержался только тот, что стрелял в меня. Но я увидел его не на коне, а под конем, он висел, застряв ногой в стремени, и лошадь волочила его по земле.

От Куван-Дарьи мчались всадники в фуражках без козырьков и с лентами, в черных куртках и черных штанах. Я догадался, что это как раз те, что приехали по Сыр-Дарье на железных лодках, и удивился, что они не в красной, а в черной одежде. Были они на необъезженных конях и не могли догнать басмачей, скакавших на отличных иноходцах. Только передний, которого я сразу посчитал за командира, имел бойкого скакуна, но тоже не приученного к седлу. Это он вырвался вперед, проскакал мимо меня и на ходу выстрелил в моего палача. Он целился и стрелял несколько раз в Абукаира, скакавшего на приметной белой лошади.

Но басмачей было не догнать, и всадники вернулись к этой стене. Командир их был высокого роста, с маленькими усиками на большом, длинном лице. Я рассказал ему про себя и про Сарсека и о том, что тут произошло… Да это и был Бикентиш.

Они вырыли возле стены могилу, положили в нее Сарсека и разом выстрелили из всех винтовок. Потом Бикентиш спросил меня, хочу ли я отомстить за сына. Я ответил, что хочу. Минуту назад мне не жаль было своей жизни, а тут я захотел жить, чтобы мстить за сына. И я поклялся над его могилой, а. Бикентиш записал мои слова на бумагу.

Но мне не удалось убить ни одного бандита. Я уже говорил, что не умел метко стрелять, а близко возле нас басмачи не задерживались, они удирали… Мне было обидно. Хотя Бикентиш и говорил, что метких стрелков в отряде много и я буду только водить отряд по пустыне, которую я знаю как свои пять пальцев, мне все-таки было обидно: смерть Сарсека не была отомщена мною.

Потом басмачи скрылись за границу, отряд Бикентиша уплыл в Аральск, а я остался в ауле, в котором родился и рос, но уже не пас овец Кошегула, — потом мы отобрали у него весь скот…

Ну, что скажешь, Алибек, сын убийцы моего сына? Есть у меня право мстить? Или опять скажешь, будто ты ни в чем не виноват, и мне снова надо напомнить тебе, что ты идешь по тропе отца и куда она ведет… Я никогда еще не говорил так много. Хватит разговоров, устал.