Хорошие солдаты - Дэвид Финкель

О том, что к ПТСР надо относиться серьезно, говорят все исследования, однако армейское мышление, которое издавна рассматривало душевное расстройство как слабость, как трусость, так и не избавилось от подозрительности в отношении любого диагноза, не имеющего зримых подтверждений. К примеру, солдат, потерявший ногу, — это солдат, потерявший ногу. Потерю ноги нельзя симулировать. То же самое относится к пулевым и осколочным ранениям, к последствиям взрывов реактивных мин, к ожогам, вызванным СФЗ. Это были, так сказать, законные повреждения. Но расстройство сознания? Однажды, в начале их пребывания в Ираке, солдат залез на крышу местного полицейского участка, снял с себя все, что на нем было, поднялся по лестнице на сторожевую вышку и средь бела дня на виду у всех, кто находился в этой оживленной части Нового Багдада, начал вопить во всю глотку и мастурбировать. Что это было — признак душевного расстройства, как думали некоторые, или рассчитанный поступок труса, желающего поехать домой, как чем дальше, тем сильнее подозревал Козларич? Стараясь это понять, Козларич раз за разом возвращался к тому обстоятельству, что солдат посреди своего якобы психического срыва сделал паузу, чтобы снять шестьдесят фунтов обмундирования и снаряжения и полезть по лестнице налегке. Это наводило на мысль о сознательности поступка. Похоже, этот солдат отнюдь не потерял контроль над собой. Похоже, это просто был скверный солдат, трус, предатель. Кончилось тем, что его отправили на родину, но не лечиться, а предстать перед трибуналом и отбыть тюремный срок.

Козларич воплощал в себе двойственное отношение к этому военных. С одной стороны, он поддержал идею о том, чтобы его солдаты после особенно травмирующих событий проходили собеседование в группе психологической поддержки, работавшей на ПОБ. Но когда Козларич сам нуждался в таком собеседовании после того, как 4 сентября увидел на обочине дороги останки троих своих солдат, он ясно дал понять, что никакой подобной помощи ему не требуется. «Не нужны мне все эти глупости», — сказал он Каммингзу, но Каммингз, который лучше знал, что ему нужно, попросил специалиста из группы психологической поддержки как бы невзначай заглянуть к Козларичу в кабинет. Час спустя специалист все еще стоял в дверях кабинета, ненавязчиво задавал вопросы, и после его ухода Козларич признался Каммингзу, что чувствует себя намного лучше. Он понимал, что сейчас произошло, и был этому рад, но все равно категорически не хотел, чтобы его когда-либо видели входящим в медпункт и исчезающим за дверью с табличкой «Психологическая поддержка». И к сообщениям о подлинных или мнимых психологических проблемах у солдат, продолжавшим поступать, он по-прежнему зачастую относился скептически, ставя старый добрый пехотный диагноз: «Он просто баба».

По поводу Шумана он, однако, ничего такого не сказал, потому что всем было ясно, что с ним случилось: замечательный солдат дошел до края.

— Он тоже ранен, по-настоящему ранен, — сказал однажды Рон Брок, помощник батальонного терапевта, когда Шуман готовился покинуть Рустамию навсегда. — На теле шрамов нет, но загляни ему в сердце, в голову — там шрам на шраме.

Это видно было по его беспокойным глазам. По дрожащим рукам. По трем флаконам с лекарствами в его комнате: одно от сердцебиения, другое от тревожных состояний, третье от ночных кошмаров. Это видно было по заставке на экране его ноутбука — ядерный взрыв и надпись: «Е…ТЬ ИРАК» — и по дневнику, который он вел с тех пор, как приехал.

Первая запись — от 22 февраля:

Ничего особенного сегодня. Сдал белье в стирку, получаем ящики со снаряжением. Ночью в 2.30 был минометный обстрел, ни разу близко не попало. Мы на ПОБ Рустамия в Ираке. Тут неплохо, хорошая столовая и удобства. Но масса всякой херни, которой надо заниматься. На сегодня все, пожалуй.

Последняя запись — от 18 октября:

Я потерял последнюю надежду. Чувствую, конец мой близок, совсем-совсем близок.

День за днем моя беда набирает силу, как шторм, хочет проглотить меня целиком и унести в неизвестность. Этой-то неизвестности я и боюсь. Почему я не могу просто сдаться и позволить ей сожрать меня? Зачем я так отчаянно борюсь, если опять и опять результат один: наказание за то, чего я и вспомнить не могу? В чем я провинился? Сил нет продолжать эту проклятую игру.

Только и вижу теперь, что мрак.

Он был, как говорится, готов. В последний день, собрав вещи, сдав оружие, он ждал вертолета, на котором ему предстояло отправиться к жене, только что сказавшей ему по телефону:

— Я боюсь того, что ты можешь сделать.

— Ты знаешь, что я никогда не причиню тебе вреда, — проговорил он в ответ и, дав отбой, побродил по базе, сходил в парикмахерскую, вернулся к себе в комнату и там сказал: — А что если она права? Что если я когда-нибудь совсем сойду с катушек?

От этой мысли ему стало очень нехорошо. Но ему от любой мысли теперь делалось нехорошо.

— Служишь тут тысячу дней и доходишь до такой точки, когда наступает день сурка. Каждый день — одно и то же, одно и то же. Жара. Вонь. Чужой язык. Никакой сладости во всем этом. Одна горечь, — сказал он. Он вспомнил первоначальное вторжение, когда ничего такого еще и в помине не было: — Словно сидишь в первом ряду на самом замечательном фильме, какой видел в жизни. — Вспомнил перестрелки в течение своего второго срока: — Я очень это любил. Всякий раз, когда в меня стреляли, это было самое эротическое переживание на свете. — Вспомнил, как в ходе нынешнего срока довольно рано начались плохие ощущения: — Влезаю в «хамви», мы едем, и такое чувство, будто сердце в горле стучит. — С этого началось, сказал он, а потом случилось с Эмори, а потом случилось с Кроу, а потом серия взрывов, один за другим около него, а потом пуля оцарапала ему бедра, а потом случилось с Достером, а потом он стал просыпаться с мыслью: «Твою мать, я еще здесь, это же ужас, это ад», которая сменялась мыслью: «Убьют меня сегодня наконец?», которая сменялась мыслью: «Сам себя угроблю», которая сменялась мыслью: «Зачем сам? Пойду укокошу из них, сколько смогу, пока они меня не укокошат».

— Мне начхать было, — сказал он. — Я хотел, чтобы это случилось. В общем, кончить побыстрее, сам себя или они меня — не важно.

Самое поразительное, что никто не догадывался. Все это уже было тут как тут — сердцебиение, одышка, потные ладони, лихорадочный взгляд, — но по-прежнему в нем только и видели, что замечательного солдата, каким он всегда был, того, кто никогда не жалуется, кто выносит раненых на спине; и когда он вдруг начал настаивать, чтобы во время каждой поездки его местом было правое переднее в головном «хамви», никто не подумал, что он хочет погибнуть, все решили, что это самоотверженность подлинного лидера.

И этот-то замечательный сержант Шуман в один прекрасный день вошел в медпункт, открыл дверь с табличкой «Психологическая поддержка» и попросил помощи у Джеймса Тчапа. А теперь он летит домой.

Он вспомнил слова, которые сказал ему Тчап: «С твоим авторитетом ты, может быть, станешь примером для многих: люди поймут, что не надо стесняться сюда идти».

— От этого у меня стало хорошо на душе, — сказал он. А вот когда у него на душе было совсем неважно — это накануне отъезда, когда он велел одному из командиров своих звеньев собрать все отделение.

— В чем мы проштрафились?

— Ни в чем, — ответил он. — Просто собери всех.

Они пришли к нему в комнату, он закрыл дверь и сообщил, что завтра уезжает. Сказал и самое трудное: что это связано с его психическим состоянием. Сказал:

— Я даже толком не понимаю, что со мной такое. Знаю только, что я не в порядке.

— Надолго? — спросил один из солдат после паузы.

— Не знаю, — ответил он. — Может быть, совсем больше не приеду.

Они окружили его, стали жать ему руку, хлопать по плечу, по спине и произносить ободряющие слова, какие могли прийти в голову девятнадцати-двадцатилетним парням.

— Береги себя, — сказал один.

— Хватани там за меня пивка, — сказал другой.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким виноватым.

Утром в день его отъезда они отправились на задание, а он остался на базе, и, после того как они уехали, он не знал, чем заняться. Постоял немного один. Наконец вернулся к себе в комнату. Включил кондиционер на полную. Когда стало так холодно, что его пробрала дрожь, он оделся потеплее и продолжал сидеть под струей воздуха. Начал смотреть на своем компьютере «Апокалипсис сегодня» и нажал «паузу», когда Мартин Шин сказал: «Когда я был здесь, я хотел быть там; когда я был там, я мечтал об одном — вернуться в джунгли». Он посмотрел этот фрагмент еще раз. Потом запаковал свои лекарства. Собрал несколько упаковок еды, которые не сможет взять с собой, — вяленое мясо, макароны с сыром, копченые устрицы — и оставил парням с запиской: «Приятного аппетита».