Москва: место встречи (сборник) - Юрий Арабов

Снос лачуг и исчезновение кунц-экспонатов произошло по-волшебному, в мгновение ока. Лихие солдатики с метлами или за рулем сверкающих поливальных машин зачистили будущий «Город верных» от всякой нечисти в трехдневный срок. На смену поливальным машинам заступили могутные водилы, известные по кинематографу тех лет, из грузовичков с шифоньерами, горками и трюмо. Смеющиеся молодые женщины в крупных бусах – ныне громоздкие лысые старухи с булькающими голосами – бодро руководили разгрузкой-погрузкой. За стремительным переездом наступала жаркая летняя пустота, и район выхолащивался. На Фрунзе оставались только гэкающие домработницы, проветривавшие на балконах от нафталина неподъемные шубы в пол – собольи или – у тех, кто попроще и мужья в замах, – норковые.

Но многие обитатели Фрунзы – дипломаты и разведчики – не появлялись на своих постоялых дворах и зимой. Исключительно их насморочные отпрыски, погоняемые крестьянского вида бабками, плелись в школу или из школы, с зачехленными скрипочками или свернутыми ватманскими листами.

Иногда подобно взрыву бомбы случалось ужасное: чья-то мать перерезáла вены от безысходной неверности мужа или выбрасывался с балкона безжалостно уволенный функционер. Обсуждать это во дворах было не принято. Услышав новость, пожимали плечами, спешили прочь. Говорили о ерунде. О парижах. Сдержанно, с привычно усталой интонацией. Вот Юлка Хрущева, Долматовский и дипломат Трояновский зацепились языками во дворе, говорят о мини, о новых моделях пежошек, о новых наследниках художника Леже.

Но времена прошли, и новая волна фрунзенских избранных накатила с новой силой: были Кагановичи – стали Абрамовичи, были писатели – стали актеры и танцовщики. Нынешний градоначальник, как и его предшественник, драит эти кварталы с особым рвением, холит и лелеет яблоневые сады, устанавливает космического совершенства туалетные кабины. А вдруг дама, вышедшая с крошечной шелковистой собачкой, захочет по нужде? Фрунза – один из самых дорогих районов Москвы, где живут по преимуществу самые московские сливки – за исключением случайно затесавшихся, типа меня, самозванцев. Формула сливок проста и воспроизведена много где, к примеру, в Переделкине: берете четверть интеллигенции, четверть воров в законе, четверть богачей и четверть «остатков былой роскоши», то есть наследничков, смешиваете, но не взбалтываете. Здесь именно так. В моем подъезде живут и солисты Большого театра, и вдова бывшего замминистра радиоэлектронной промышленности – весельчака, изобретателя, коллекционера джаза, в новые времена даже присевшего на пару лет, – этаж надо мной занимает азербайджанский князь с задушевной золотозубой мамашей, соседка дверь в дверь когда-то работала на местном телефонном узле, читай «в органах», а на последнем этаже, на всем целиком, огромным апартаментом владеет известный олигарх, благодаря которому в подъезде – мрамор и дубовая входная дверь ценой с маленький домик на Златых песках.

Но на руинах «Города верных» новые живут, как в старые времена. Узнавая, не узнают, чтобы не обеспокоить, не обнаружить человека перед не случающимися здесь случайными прохожими. Зачем пялиться на Наталью Фатееву, ежевечернее кормящую дворовых кошек, или аккуратно паркующихся Губенко с Болотовой с нескончаемыми дачными баулами в руках? Цискаридзе, Буре, Ананиашвили проскальзывают здесь незамеченными, потому что узнавать – вульгарно и не пристало человеку с достоинством и положением.

Новые богатые, мой сосед с последнего этажа, да и другие знают свое место. Двигаются бесшумно, уважительно, почти на цыпочках, за любую оплошность извиняясь перед соседями, какого бы вида эти соседи ни были. А кто его знает доподлинно, кто он будет и с кем дружен? Новые фрунзенцы чувствуют генным чутьем, что пришли на территорию, где еще живут тени тех, для кого «господин» не обращение, а формула приговора. Они раскланиваются с каждой швалью, с тем самым спившимся генеральским сынком, живущим с бомжами в своих хоромах на сданные бутылки, потому что черт их всех тут знает. Но участь сынков этих все-таки печальна. Быстренько хомутают их с печатью в паспорте и заселением профессиональные молодухи, через месяц-другой – глядишь, сынок-то уже обитатель отдаленного от Москвы сумасшедшего дома, и риэлторша, подружка молодухи, энергично презентует вычищенное элитное жилье новым владельцам. Излагает фрунзенский миф. Но только шепотом, шепотом.

С магазинами тут не густо. Да и владеют ими свои. Нередко увидишь милую кассиршу, жену владельца, выгуливающую своего пуделя. Бизнес тут стабильный, клиенты – жители окрестных домов, здравствуйте – до свидания, хотя в последнее время залезли сюда чужие сети – «Перекресток»-недоросток и «Мясновъ»-будь-таков. Не выживут они, думаю я. Чужакам здесь не место. Сила здесь свою крепость знает. Поэтому на Фрунзе и нет ни одного сетевого кафе, ни одного ночного клуба. Ти-ши-на. Новое сквозь этот гранит не растет. Неча.

Горизонт на Комсомольском не в счет, Комсомольский, как мы условились, пассионарная окраина Фрунзы. Если охота пройтись за дешевым рожном – так это во Дворец молодежи. Даже кинотеатр «Фитиль», некогда знаменитый, почти угас, потому что кинотеатр теперь не то что раньше, там должен быть попкорн и другой дивертисмент, а такой попсы Фрунза не стерпит. В мои школьные годы тут было престижно, многолюдно – не попасть. Показывали лучшие «Фитили» с советскими звездами и неподцензурных Микеланджело Антониони и Феллини. Помню, как в классе третьем меня и моего одноклассника Антошу провел на «Репетицию оркестра» по блату его отец – сын видного революционера Антон Владимирович Антонов-Овсеенко. Кстати, в старших классах Тонча доучивался в мидовском интернате, как и многие дети из этих мест.

Но кое-где «отдохнуть по-человечески» все-таки можно – поесть в отчаянии в пять утра или, напротив, привести иностранцев, ошарашить колоритом. Нет, конечно, ничего французского или итальянского тут искать не нужно, да и, как ни странно, русского тоже. Кабак «Хлестаков» на углу 3-й Фрунзенской с зайцами в сметане и чем-то в горшочках медленно отдает концы уже лет десять. Укореняется на Фрунзе только восточная нечисть: японский ресторан, один из самых дорогих в Москве, корейский на набережной и феерический азербайджанский на дебаркадере с грубой едой и варварским антуражем прямо напротив «Пентагона» (Генштаба). Начинался азербайджанский с маленького плотика, а теперь это трехэтажный фанерный дворец с люстрами из черного хрусталя и ослепительным танцем живота. Меню ресторана толщиной с Коран, не говорящие по-русски официанты в белых сорочках, взмыленные, снуют с дымящимися подносами в руках, а за окном дебаркадера – Москва-река, чайки, зимой вода замерзшая блестит на солнце, слепит, играет оттенками, летом дебаркадер чуть покачивается на волнах, баюкает. Тут же за стеклом – жаровни, дикие мужики с волосатыми руками кидают шматы алого мяса на раскаленную решетку. Это ресторан для своих, для настоящих мужчин и их сыновей, здесь мужчины кормят мальчиков свежим мясом, тут «кюшают» анонимные азербайджанские хозяева города, они разговаривают тихо и смеются в полсмешка. Без жен, без подружек, без суеты. Молча.

Недавно зашла к Данилычу. Хотелось на дачу купить настенную вешалку с коваными академическими крючками и строгой резьбой по красному дереву – советскую. Прошла мимо помпезной клумбы из георгин, что он разбил перед входом и заботливо поливал из вполне кинематографической леечки. Здесь же он гутарил с дворничихами, иногда и наливал им: шутка ли – поразузнать, не померла ли еще такая-то гранд-дама и что думают ее дети делать со всем этим барахлом. Но Данилыча, как и его магазинчика, не оказалось: замок, ремонт, гипсокартон. Неужели померли уже все и нет больше облупившихся сокровищ «Города верных»? А может, и он сам сошел вместе с последним своим клиентом? Тревожно. Зато на доме моем появилась-таки единственная мемориальная доска – поэту Евгению Ароновичу Долматовскому. Прошлое начало проступать сквозь стены и выходить на поверхность.

Ролан Быков

Вышибленный зуб поставили на место

Москва резко вошла в мое сердце с самого детства. Она была и остается моим вечным праздником. День мой начинался с крика – я визжал от радости, что живу. Вставал я очень рано – в пять-полшестого утра, и получал от отца за то, что не даю ему выспаться. И я убегал в Москву! Падал в нее с утра и приходил только ночью. В семье меня звали квартирантом. Моей квартирой был весь этот город – моя дорогая Зацепа, Павелецкий вокзал, Щипок, Балчуг, Воробьевы горы, парк культуры, Сокольники, Нескучный сад. Все это было пространством моего детства с самого раннего возраста – лет с пяти.

Мы тогда жили социально неразделенными. В коммуналке с сорока тремя комнатами и одной кухней – и работник МИДа, и директор зверосовхоза, и уборщица ликеро-водочного завода. Постепенно дом все беднее и беднее становился, более пролетарским, но он не стал Вороньей слободкой. Это был странный дом.