Повседневная жизнь Берлина при Гитлере - Жан Марабини

Мимолетные романы

Берлинские девушки, которые обожают вечеринки и никогда их не пропускают, не любят говорить о политике. Они хотят развлекаться, они еще так молоды, что могут протанцевать ночь напролет (а на следующий день, на работе, будут клевать носом). Они, как выразилась одна из них, видят особый шик в том, «чтобы зажигать свою свечу сразу с двух концов». Клаус, капитан, которому завтра нужно возвращаться на фронт, переодевается в гражданское, прежде чем отправиться на обед к кузине Терезе. По пути он встречается со своей подружкой Полой, работающей фотографом. Влюбленные уходят из гостей рано. Они, слегка опьянев от выпитого мозельского вина, медленно бредут в сторону Александерплац, сейчас совсем темной. Пола достает из кармана маленький бумажный пакетик и вынимает оттуда два врдос^э, от щетки берлинского трубочиста: «Это на счастье — тебе и мне». Дома Пола ставит на стол чашки и чайник из аугсбургского сервиза, зажигает свечи. Они оба хотят хоть на несколько часов забыть о своих страхах. Рано утром молодой человек вновь облачается в капитанскую форму и вместе с девушкой идет к своим родителям, чтобы познакомить ее с ними. За этим прощальным завтраком, который одновременно можно считать и помолвкой, все чувствуют себя немного неловко. «Индивид стал собственностью государства», — вдруг изрекает отец. Молодые молчат. Что тут скажешь?

«Новый порядок» в Берлине

У Бернхарда, друга Клауса, отпуск тоже вот-вот закончится. Первые дни всегда самые лучшие, а потом тебя начинают преследовать навязчивые мысли о скором отъезде и ты уже чувствуешь себя далеким от здешних мест! Его сестра Элизабет работает на военном заводе (подчиненном организации Тодта[225]). Она рассказывает, как в феврале 1943 года депортировали евреев, которые на тот момент еще оставались в их цехе. Сотня других рабочих, не евреев, устроила демонстрацию протеста. Эсэсовцы не осмелились вмешаться, потому что толпа была возбуждена и настроена враждебно. «Что такое «новый порядок»?» — спрашивает Бернхард у отца. «Это значит, что Европой будут править нацисты и что все арийцы, но не немцы будут работать до полного истощения или смерти. Образуется чудовищное государство, в рамках которого все культуры, кроме тех, что нравятся нацистам, будут уничтожены!» — «Они не успеют все это осуществить, я тебе гарантирую», — перебивает его Бернхард. «Как так не успеют? Вся Европа уже ограблена. Даже здесь, в Берлине, иностранцев больше, чем коренных жителей. Франция завтра превратится в аграрную страну, которая будет обслуживать наши продовольственные нужды. Париж станет солдатским борделем». Старик воевал под Верденом и к французам относится с уважением. Но Бернхард уже отвлекся от разговора. Он вспоминает исхудавшие лица своих товарищей, тот мгновенный укол страха, который испытываешь, когда узнаешь, что такой-то из твоих знакомых погиб, а другой отправлен в полевой госпиталь. А его отец тут рассуждает о Париже как о будущем борделе для солдат! Бернхард молча поднимается и идет к вокзалу. С него хватит — притворяться веселым нет ни желания, ни сил.

Солдатские письма и заупокойные службы

Рита тоже работает на организацию Тодта и участвует в «гражданском сопротивлении». С балкона своего дома она наблюдала за первой ковровой бомбардировкой, которая была проведена британскими ВВС 19 января 1943 года. Когда ее брат погиб под Сталинградом, ей даже не прислали официального извещения о смерти с выражениями соболезнований. Теперь семьи погибших получают заранее отпечатанные бланки, где ручкой вписаны только имя убитого и адрес его родных. Перед смертью, в госпитале, брат успел написать ей письмо, в котором переиначил свою солдатскую клятву. Слова «Я готов умереть за фюрера и величие Третьего рейха» он заменил другими: «Я бы хотел умереть так, чтобы смерть моя обратилась против Гитлера, умереть за истинную Германию». В газетах сообщения о потерях на фронте стали очень лаконичными. Люди — по крайней мере, гражданские и военные низших чинов — перестали употреблять при встречах и прощаниях приветствие «Хайль Гитлер!» и выбрасывать вперед руку. В августе Рита помогала эвакуировать раненых на Потсдамском вокзале. С тех пор как был введен «новый порядок» (берлинцев известили об этом 18 февраля, во время митинга во Дворце спорта), уже не принято говорить «фюрер», а только «Гитлер». В баре «Кемпински» — берлинском подобии парижского бара «Риц» — пока по-прежнему можно выпить бокал шампанского или коктейля «Негрони» (приготовляемого на основе мартини), но чипсы и жареный миндаль давно исчезли. Зато здесь можно свободно поговорить, не опасаясь доносчиков. В церкви приходит все больше народу — главным образом те, кому за пятьдесят. Люди стоят у дверей, потому что помещения храмов заполнены до отказа. Один пастор заметил, что «наибольшей популярностью пользуются у прихожан заупокойные службы». Кузен Риты писал ей 18 октября 1943 года из Вольтурно (Италия): «Повесили нескольких немецких санитаров — за то, что они рекомендовали солдатам при появлении признаков серьезного недомогания обращаться в санчасть». До 31 декабря никаких увольнительных не будет. Режим, между прочим, не поощряет празднование христианского Рождества. С тех пор как Италия вышла из войны, эсэсовцы устраивают облавы на итальянских коммерсантов в Берлине и никто уже не ходит ужинать в ресторан «Прекрасная неаполитанка». Зато длинный курьерский поезд привез с Апеннинского полуострова новых рабов для заводов по производству боеприпасов, и из окон вагонов доносятся звуки песен «О соле мио» и «Санта-Лючия».

Газеты наподобие «Сигнала» печатают на первых страницах фотографии власовцев, желая показать, что еще существует «русская белая армия, воюющая с большевиками».

Собор в огне

22 ноября англичане произвели большой воздушный налет на заводы, расположенные на окраинах и в центре столицы. Берлинский собор загорелся. Более 700 тысяч берлинцев потеряли кров и уезжают из города. На Штеттинском вокзале давка, паника. Некоторые семьи разделяются, и им больше не доведется соединиться. В «Берлинер цайтунг ам миттаг» — многостраничные списки погибших. Тревога длится, как правило, часа по полтора. Люди берут с собой в убежища матрацы и предметы первой необходимости. Обстановка там, внизу, невыносимая. Силуэты спотыкающихся людей, едва различимые в клубах дыма… Спектакли — «Как вам это понравится», «Смех для всех» — еще собирают полные залы, однако актеры, похоже, уже потеряли веру в свою профессию. Эмиль Яннингс,[226] по замечанию одного зрителя, превратился в дряхлого старика. Эсэсовцы забивают досками входы в рестораны-люкс. «Они» (эсэсовцы) теперь по десять раз на день проверяют документы водителей и, если что-то не в порядке, реквизируют автомобили. Склонность столичных жителей к черному юмору пробуждается каждый раз, как они видят фургон гестапо: «Скоро здесь вообще не останется другого транспорта, кроме этих фургонов и пожарных машин!» На улицах извлекают из-под обломков строений трупы погибших под обстрелом. Такие картины стали обычным зрелищем, частью повседневной жизни — ведь за месяц совершается около сорока воздушных налетов. «Теперь пришел наш черед узнать, что такое Heimatfront, война на родной земле», — ворчат обыватели. Из уст в уста передается история, будто на Кудамме откопали человека — он был еще жив, хотя и лишился правой руки и левого глаза, — который выкрикивал, выбросив вперед левую руку: «Хайль Гитлер! Германия потеряна, но мы еще удерживаем Данциг!» Крысы шныряют среди бела дня вокруг разрушенных канализационных люков. Служащие Армии спасения раздают миски с бесплатным супом ста тысячам потерявших жилье берлинцев. На улицах то и дело попадаются славянки в сапогах и косынках, с лопатами на плечах. Они расчищают завалы. Красная армия одержала ряд побед. Сейчас многие стараются вообще не выходить из бомбоубежищ — обустраиваются там со своими матрацами, чемоданами, свечами. «У берлинских женщин скорбные лица», — думает старый актер-трагик, вспоминая предвоенные пророчества Брехта. Станция метро «Ноллендорфплац» была разрушена прямым попаданием бомбы, там погибло более тысячи человек.

Нет больше ни трубочистов, ни угля

Рождество 1943 года, адский холод, а угля нет… Маскировочная сеть, которую натянули над Шарлоттенбургским шоссе, чтобы сбить с толку английских пилотов, оказалась совершенно бесполезной. Она прорвалась во многих местах и лоскутьями свисает со скелетов разрушенных домов. Поскольку все силы Люфтваффе были брошены на побережье Атлантики и на русский фронт, самолеты британских ВВС стали безраздельными хозяевами города. «Ими управляют евреи», — безуспешно пытается внушить своим согражданам Геббельс. Однако даже в Берлине, где люди ничего не знают о лагерях смерти, стремление правительства свалить все неудачи на евреев воспринимается весьма скептически. В кинохронике показывают «Взятие Севастополя»: немцы наконец одержали крупную победу, однако солдаты в форме вермахта выглядят смертельно уставшими, отощавшими, почти такими же измученными, как и их русские пленники. Русские пленные не похожи на евреев — как, впрочем, и сбитые английские летчики, чьи фотографии публикуют в газетах (не похожи, даже несмотря на недельную щетину и головы, обритые, как у уголовников). Ненависть к иностранцам вспыхивает по конкретным поводам. Крестьяне в пригороде устраивают суд линча над захваченными британскими парашютистами, светловолосыми и голубоглазыми. «Не евреи, а англичане уничтожают наши урожаи», — говорят в деревнях. Государственные служащие, верные своему долгу, каждое утро отправляются на работу — пешком, с папкой под мышкой, по улицам, превратившимся в руины. Берлин напоминает разоренный муравейник. Нет больше трубочистов, нет разносчиков угольных брикетов, нет ни стекол, ни стекольщиков, нет продавцов сосисок. Мир мелких торговцев и ремесленников исчез. «Романское кафе», которое когда-то одновременно притягивало и раздражало штурмовиков, в конце концов сгорело.[227] Изменились даже элегантные кварталы западной части города — например, Тиргартен, где уже не увидишь аккуратно одетых нянечек, которые всегда прогуливались со своими колясками среди статуй «победителей» (теперь эти статуи разбиты, и их осколки валяются в траве).