Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - Вадим Ярмолинец

– А у этой Капитоновой какие-то помощники были? – спросил я.

– Ни нэ було. Та й ничого с того музэю не выйдэ, – сказал Петр Ильич.

– Люди же тут живут. Это же их история.

– Та яки то люды? – он махнул рукой. – Молодь у мисто йиде, а що нам з того музэю?

Он посмотрел на меня исподлобья, словно прикидывая говорить ли дальше, потом, вздохнув, добавил:

– Цэркву б видкрылы знову, то було б добрэ. Що старий людыни ще потрибно? Вона з Богом хочэ балакаты.

– Кто же на церковь деньги даст? – усмехнулся я.

– Та не треба й даваты, – он отвернулся и смотрел в сторону. – Так помалу бы и видремонтувалы.

– Ну, спасибо за экскурсию, – сказал я и протянул ему руку.

– Та нэма за що, – он неловко сунулу свою руку в мою и встряхнул ее.

– Совсем забыл, а как ваша фамилия, чтобы я в газете мог сослаться на вас.

– Та навищо вам та хвамилия? Нэ треба цього.

Он повернулся и быстро пошел по направлению к магазину. Может быть уже жалея, что сказал мне о том, что местные старики хотят ходить в церковь. Возвращаясь в Одессу и делая в блокноте заметки об услышанном, я подумал, что отчет о моей поездке можно было бы поделить на две части. Первую – о построенном шефами поселке. Он произвел на меня такое тяжелое впечатление, что наутро после жуткой пьянки у меня не возникло даже мысли о том, чтобы вернуться в него и поговорить с новоселами. Застолье и похмелье вошли в сознание как неотъемлемая составная места, от возвращения в которое меня, видимо, удерживал простой инстинкт самосохранения. Второй частью могла бы стать история с церковью и склепом, где лежал когда-то в саркофаге под стеклом герой войны 1812 года, и где местные выясняли друг с другом отношения сперва в годы Гражданской войны, а потом Отечественной. Но для этой истории нужно было еще собирать материал, а для этого проще всего было связаться с учительницей Капитоновой. Кто знает, может быть, моя статья могла бы помочь ей.

Глава 27

На следующий день я пошел к Охотникову, который, забыл сказать, был папашей нашего спортсмена Алика, и он, усевшись на край своего стола, вручил мне с десяток фотокарточек

– Отличный репортаж на разворот выйдет, – сказал он. – Скажи начальству, пусть не пожалеют места.

У старого газетного волка все было просчитано. Ни одной дублирующей друг друга карточки. Общий вид поселка, перерезание ленточки, новоселы, дети на площадке из гнутых труб и подвешенных к ним шин. Мамаша с ребенком возле телевизора, который должен был свидетельствовать о достатке семьи. Выступающие в столовой начальники, слушающая выступление аудитория. Каждый снимок был нужен и каждый сопровождала подпись. Имя-фамилия, возраст, профессия. Таких репортажей он сделал штуки три минимум – для “Знамени”, для “Коммуны” и для нас. А может еще и для какой-нибудь киевской газеты.

Видели бы вы, с какой скоростью Миша менял ракурсы съемки! Перебегал дорогу, приседал, привставал, поднимал руки с фотоаппаратом над головой: вжик-щелк! Вжик-щелк! Вжик-щелк! Одно слово: профи.

– Миша, а эти что-то говорили? Чтобы процитировать, а?

Зажав папиросу между черными зубами, Миша взял выбранную мной карточку с парой новоселов и, прищурив глаза, посмотрел на нее.

– Эти? Сказали, что счастливы невероятно и благодарят шефов за щедрый подарок. Взяли обязательство родить родине трех защитников и двух санитарок.

Хрипло засмеявшись, он вернул мне карточку.

– Ну, а что они могут сказать? Пиши, что хочешь, они же ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Напиши, что дали хорошую хату, только чтобы они не смотали удочки в город. Тебе бы дали такую хату ни с того ни с сего, ты бы что, отказался?

Я вернулся в свой кабинет и за час набарабанил небольшой репортаж с картинами природы, увядания старого села и появлением нового, оплаченного богатыми шефами, с парой цитат из выступлений начальников и цитат счастливых новоселов. На этот раз грязную работу за меня сделал Миша. Я процитировал не всех этих людей, а его, описал не то, что увидел, а то, что попало к нему на снимки. После чего встал вопрос, как подписать эту липу. Юрий Иванович дал мне понять, что моя фамилия под материалом должна была стать для кого-то наверху признанием в лояльности. Для меня моя фамилия под таким материалом означала сдачу в плен. Оправдать эту сдачу в собственных глазах я мог единственным способом – написав хоть часть правды. Такой зазор для правды оставался. Мне надо было найти ту школьную учительницу и написать очерк о ней, о ее намерении спасти старый храм, превратить его в нечто наполненное реальным смыслом для своего села.

Отложив репортаж в сторону, я придвинул телефонный аппарат. До районной больницы я дозвонился быстро. Телефон был в приемной главврача и, как мне показалось, то, что я звоню из газеты, произвело на секретаршу сильное впечатление. Голос ее дрогнул от волнения. Она побежала искать своего босса, и я слышал в отдалении ее голос: “Олега Митрофановича к телефону – срочно! Область!” Через несколько минут тот взял трубку. Он, казалось, был удивлен тем, что газета интересуется какой-то учительницей. Теперь он, прикрывая рукой микрофон, требовал, чтобы ему кого-то срочно позвали, потому что звонит область. По паузам, повисавшим в трубке, я сделал вывод, что он остерегался со мной говорить просто так. Ему задали вопрос, когда он сам получит на него ответ, тогда и ответит. Наконец, появился тот, кого он вызывал. Я слушал, как они говорили между собой, но не мог разобрать слов. Наконец, он, кашлянув, сообщил, что больную несколько дней назад отправили в областную больницу в Одессу в связи с резким ухудшением состояния. Я, наконец, поинтересовался, чем она болеет. Он ответил: рак легких.

Я спустился в буфет, где взял полстакана сметаны и сдобную булку. Сметана болталась в стакане легко, как вода на киселе. Потом за моим столом возник Мукомолец.

– Привет, старичок! Ну, поздравь, меня, мы теперь настоящие коллеги!

Он протянул мне руку. Хотя горло у меня перекрыло комом, я протянул ему свою.

– Поздравляю.

– Выхожу со следующей недели, – продолжал он. – На заводе просто умолили до конца месяца доработать. Пока они замену найдут.

– Послушай, Вадик, я тебе что хочу сказать, – начал я, проталкивая ком. – Вот ты эту статью написал. Про Кононова. Тебе за нее не стыдно?

– Мне?!

– Тебе.

– А почему мне должно быть за нее стыдно?

– Ты его не знал, верно? Но из твоего рассказа следует, что он и наркоман, и тунеядец, и с какой-то проституткой водился. Это же все выдумка, ты что, не понимаешь? А может быть, у него были совершенно объективные основания покончить с собой, ты такое допускаешь? Может быть, это вообще не он на себя руки наложил, а его убили?

– Кто его убил? Кому он нужен был? Я получил о нем совершенно достоверную информацию.

– От товарища Майорова? А ты ее проверял? Точно мы знаем одно: ни ты, ни я ничего о нем, о его жизни не знали. Ни-че-го.

Мукомолец преобразился. Он больше не был заискивающим внештатником, он был человеком, ощущавшим силу своей новой позиции.

– Я знаю еще кое-что, Митя. Мы здесь все живем, и у каждого из нас есть свои сложности. Но одни люди пашут и как-то устраиваются, а другие спиваются или накладывают на себя руки. Он оказался слабаком, при чем здесь я?

– Ты можешь себе представить, что жизнь, независимо от всех твоих усилий, может повернуться так, что ты тоже окажешься слабаком?

– Знаешь что?

– Что?

– Мне один неглупый человек сказал такую вещь: мол, ты когда будешь продвигаться, не всем это понравится. Некоторые будут завидовать, кто-то будет ставить палки в колеса. Я не мог подумать, что это будешь ты.

– Я тебе действительно завидую, Вадик, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Твоему умению не думать о моральной стороне поручений, которые ты выполняешь. И я тебе еще скажу одну вещь: это ты написал про мертвого. А тебя же могут попросить написать и про живых. Перед тем, как писать, подумай, какие это может иметь для них последствия.

Вернувшись в кабинет, я снова сел к телефону. На Слободке мне подтвердили, что Капитонова поступила в онкологическое отделение, назвали номер палаты, но к телефону звать отказались.

– Хотите проведать, приходите после пяти, – сказав это, на другом конце провода повесили трубку. В городе с нашим братом не церемонились.

Я еще раз перечитал муру про сдачу поселка, поставил свою фамилию и отдал материал ответсеку. Сказав Римме, что уезжаю на интервью, отправился на Слободку. Пока ехал, все время думал: вот я прочел Мукомольцу лекцию о морали и нравственности, а сам только что сдал материал, который не выдерживал никакой критики. Чем я был лучше своего воспитанника? Сколько раз я сдавал подобные материалы, отгораживаясь от них одноразовым псевдонимом и подавая этому самому Мукомольцу пример того, как нужно работать, не пачкая рук? Какая разница, под какой фамилией врать, если эта ложь все равно попадет в мир, все равно отравит кого-то?