Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Герой повести, Александр Маркович Левин, – шестидесятилетний флотский врач, беззаветно преданный своему делу; он отказывается ехать в Москву лечиться от рака и умирает на боевом посту. Презрению к страху перед своей болезнью Левин учится у сослуживцев, у людей, у которых «есть чувство долга. Это коммунисты, советские люди, самые сильные Люди в мире, люди великой идеи, и он обязан быть таким же, как они» [Герман 1976: 114]. В «Подполковнике медицинской службы» единственный «еврейский» эпизод связан с тем, что перед доктором Левиным оказывается немецкий летчик, которого вытащили из моря. Пилот отказывается принимать медицинскую помощь от «юде» [Герман 1976: 96]. Слово написано кириллицей, имеется в виду немецкое «Jude». В повести нет упоминаний о массовых убийствах и лагерях смерти, да и о других реалиях военного времени, в том числе и о том, с какой жестокостью сталкивались русские и немецкие военнопленные в руках противника. Об отношении нацистов к евреям упомянуто лишь в одном эпизоде. Реакция доктора Левина на слова нациста стоит того, чтобы процитировать абзац полностью:
Он знал, что сказал этот человек, он слышал все от слова до слова, но не мог поверить. За годы существования советской власти он забыл это проклятье, ему только в кошмарах виделось, как давят «масло из жиденка», – он был подполковником Красной Армии, и вот это плюгавое существо вновь напомнило ему те отвратительные погромные времена [Герман 1976: 96].
Под «проклятием» в данном случае имеется в виду само слово «еврей». Точка зрения, которая приписывается доктору Левину, лишает слово «еврей» всяческих положительных коннотаций. С этой точки зрения, единственный способ бороться с немецким чувством расового превосходства – это не национализм, хоть русский, хоть еврейский, а своего рода универсализм, который возможен только в Советском Союзе.
«Старый учитель», «Буря» и «Дорога испытаний» показывают, какова была роль еврейских писателей и общественных деятелей в создании и развитии советского нарратива об универсальности вызванных войной страданий. Для Германа, Эренбурга, Казакевича и других похожих писателей термин «советский» относится не только к русским, но к широкой инклюзивной и многонациональной универсальной общности. Советские еврейские писатели подчеркивали роль советских евреев как образцового воплощения новых идеалов. Исследователи не признают в полной мере важность вклада евреев в этот нарратив. Более того, анализ отдельных фрагментов текстов Эренбурга и Ямпольского показывает, что линейное и телеологическое построение их произведений затемняет специфику любого страдания – как еврейского, так и прочего. Проблема состоит в том, что в их произведениях не представлено страдание как таковое. Бабий Яр, Освенцим и лагеря для немецких военнопленных не воспринимаются читателем как места страшных утрат, поскольку любовь, дружба народов и превосходство советского образа жизни уже одержали победу, еще до того, как боль сделалась ощутимой. Победа затмевает утрату простого человеческого существа, утрату того, что является всего лишь человеческим.
Универсалистские идеологии самого разного толка выглядели особенно привлекательными для еврейских интеллигентов, которые искали признания во внешнем, по преимуществу нееврейском мире. В книге «Антисемит и еврей», опубликованной после Второй мировой войны, Ж.-П. Сартр пишет, что евреев отличала «страсть к универсальному» [Sartre 1948: 111]. То, что другим виделось малоприятной еврейской гиперрациональностью, Сартр трактовал как стремление превозмочь отгороженность национальных культур друг от друга. Определение Сартра точно описывает менталитет многих выдающихся советских еврейских деятелей, которые сражались одновременно и за свой народ, и за советскую родину.
Впрочем, в конце 1940-х годов сталинское правительство сочло, что «стремление к универсальности» – это отрицательное свойство, присущее «безродным космополитам». То, что в 1949 году Герман смог опубликовать только первую часть своей повести, было напрямую связано со сталинской кампанией против космополитов. Художественные произведения, в которых главным героем был персонаж с еврейской фамилией, стали неприемлемыми. Встреча врача-еврея с немецким военнопленным происходит во второй части, то есть в 1949 году к читателям она не попала. Вместо продолжения «Подполковника медицинской службы» в третьем выпуске «Звезды» было напечатано письмо его автора, где он критиковал собственную работу[132].
Герман являет собой красноречивый пример парадокса «слишком еврейское ⁄ недостаточно еврейское», которым окрашено на Западе восприятие еврейской литературы в России XX века. В докторе Левине нет ничего еврейского, а также вполне можно задаться вопросом, был ли и сам Герман евреем[133]. Вне зависимости от ответа на этот вопрос, у русского читателя творчество Германа ассоциируется с традицией русско-еврейской литературы XX века, хотя в нем начисто отсутствуют явственно еврейские темы, не говоря уж об отсылках к традиционной еврейской жизни. При этом для советской цензуры герой Германа был слишком еврейским.
Эммануил Казакевич (1913–1962) был полной антитезой Германа. Литературную карьеру он начал как поэт на идише, жил в Еврейской автономной области и про нее писал, печатался в «Биробиджанер штерн» («Биробиджанской звезде»); его романтическая поэма про Биробиджан «Шолем ун Хава» («Шолом и Хава») была опубликована в 1941 году. В отличие от Германа и Эренбурга, Казакевич не работал корреспондентом в годы Второй мировой войны. Он ушел добровольцем на фронт, начал службу рядовым разведчиком и дослужился до заместителя командира разведки Сорок седьмой армии[134]. Первое русскоязычное произведение Казакевича, «Звезда», было опубликовано в литературном журнале «Знамя» в 1948 году и удостоено Сталинской премии. Казакевич продолжал писать по-русски, одновременно работая редактором в крупном московском литературном журнале, где, в частности, довольно некрасивым образом не принял к публикации некоторые рассказы Гроссмана. Казакевич, как и Слуцкий, пишет о том, что для еврея любить Россию – тяжелый труд. В 1961 году в своей записной книжке он набрасывает так и не реализованный замысел повести под названием «Рабинович» (которое отсылает к персонажу русских еврейских анекдотов) про человека, «трагического и глубоко чувствующего и любящего Россию и русского человека, не всегда встречавшего взаимность» [Казакевич 1990: 219].
В «Звезде», которую в то время хвалили как произведение реалистическое, «горькое», но при этом «оптимистичное», рассказана история разведывательной операции на территории оккупированной немцами Западной Украины[135]. Разведчики действуют в самом центре немецкого расположения и время от времени берут «языков», которых впоследствии убивают. Их безмолвное и смертоносное присутствие угнетающе действует на немецких рядовых, которые за зеленые камуфляжные костюмы дают им
