Мой театр. По страницам дневника. Книга I - Николай Максимович Цискаридзе

Репетировали мы с В. С. Ворохобко. Перво-наперво он мне, то ли в шутку, то ли всерьез, заявил: «Для тебя теперь есть: Бог, Григорович и я! Все!» Приходя в зал, Василий Степанович меня подкалывал: «Ты вот десять репетиций имеешь, а десять репетиций не дается никому. Но ты ж у нас особый материал, тебе дали!» На самом деле Ворохобко был очень добрый человек и очень честный репетитор, жил Театром. В один из дней к нам на репетицию зашел Ю. Ю. Ветров, посмотрел, сказал «спасибо» и ушел с Ворохобко. На следующий день в расписании я увидел: «Педагог В. Ворохобко, Н. Цискаридзе – Конферансье, „Золотой век“».

До этого момента я выходил на сцену только в кордебалете: то бочку выносил, то сундук, иногда мне давали исполнить «три прихлопа». Вскоре меня поставили в «Мазурку» в «Лебедином озере», выпустили в «Венгерском танце». Но больше всего мне нравился там «Испанский», я ходил на все его репетиции.

И получилось, что однажды артист, занятый в «Испанском танце», опоздал. Он вошел в зал, когда минутная стрелка часов в зале показывала ровно 12.00. Дисциплина в труппе была железная. Всеволод Владимирович Немоляев, отвечавший за явку состава, строго сказал: «Вы опоздали!» Тогда Герман Борисович Ситников, который вел репетицию, предложил: «Дадим Цискаридзе станцевать, раз он все время ходит». А я не просто ходил, я ж сзади прыгал и смотрел на репетитора глазами больной собаки, потому что я танцевать хотел!

Опоздавший мрачно произнес: «Это только на один раз я „Лебединое“ уступлю!» Артисты в ГАБТе десятилетиями крепко держались за свои места в спектаклях не только потому, что хотели танцевать. В театре была фиксированная зарплата, можно было вообще не выходить на сцену и получать свою ставку. Но! Такие балеты, как «Лебединое озеро», «Спартак», являлись «выездными» за границу. Тем, кто в них танцевал, даже болеть было нежелательно. Заболел – за тебя ставят второй состав, а потом его и берут в поездку, где он валюту зарабатывает. С гастролей в страну привозили не деньги, а машины, технику, ковры, вещи… Тот, кто ездил, жил очень хорошо, потому за место в поездках в труппе всегда борьба шла.

Меня, конечно, ни на какие гастроли не брали, зато я получил доступ к Театру. Каждый день я был везде. Я смотрел все каждый день: каждый день слушал оперу, каждый день смотрел балет. Не пропуская ни одной репетиции на сцене, я сидел в кулисах. Я в Большой театр приходил и не выходил. Наконец я до него дорвался! Я вдыхал Театр, украдкой гладил и целовал его стены.

В середине октября я уже вовсю репетировал партию Конферансье с Ворохобко. Внезапно открылась дверь и в зал тихо, вальяжно вошел Н. Р. Симачёв. Посидев минут двадцать, он спросил: «Вы можете сделать fouetté?» Fouetté я мог скрутить даже на ресницах! Он задал комбинацию, я сделал. Потом: «Сделайте то-то», – я снова сделал. Николай Романович встал, подошел к двери, остановился: «Завтра у вас будет еще одна репетиция, посмотрите внимательно расписание», – и ушел.

Вернусь к госэкзаменам в школе. После классики у нас шел экзамен по народно-характерному танцу. «Вы не думайте, что классика – это самое главное, – сказал нам кто-то из педагогов, – иногда именно нар-хар может изменить вашу судьбу». Я и не думал филонить, с упоением выступил в Венецианском и Венгерском танцах. Но настоящий успех на том экзамене мне принесло исполнение Бразильского танца, который я от всей души лихо отплясывал со шляпой. Получив свою «5», услышал чью-то реплику: «Ну, Цискаридзе, роль Конферансье у тебя в кармане!» Я не знал, что в зале находился Симачёв.

Николай Романович принадлежал к театральной династии Симачёвых – Ветровых. В ГАБТе в разные годы танцевали: его брат Анатолий Симачёв с женой Аллой Богуславской, обе супруги – Тамара Ветрова и Татьяна Красина, три его сына – Александр, Егор, Роман. Юрий Ветров на момент моего прихода в Большой театр являлся заведующим балетной труппой, а его жена Мария Былова занимала положение примы-балерины.

Николай Романович, которого в семье и лишь немногие в труппе звали Кока, являлся правой рукой Григоровича, его ассистентом по всем балетам, педагогом-репетитором ведущих солистов. С Григоровичем Симачёв познакомился во время войны, кажется в 1943 году. Для съемок документального фильма «Основы классического танца» в Москве из учеников Московского и Ленинградского училища собрали группу детей. Среди них оказались Юра Григорович и Коля Симачёв. Когда Григоровича не было в зале, репетиции кордебалета вел Николай Романович. Если он появлялся, все замолкали. В театре это был большой авторитет, в жизни, наверное, самый выдержанный, самый негромкий, очень интеллигентный человек, чьи эмоции всегда были запрятаны глубоко внутри.

Симачёв, его появление на репетиции, его слова произвели на меня неизгладимое впечатление. Из-за травмы он как-то по-особенному держал голову, как будто смотрел несколько свысока. Но на самом деле к своим ученикам Николай Романович был очень добр и внимателен.

На следующий день, подойдя к расписанию, я увидел, что мне выписали репетицию Меркуцио. Симачёв начал со мной работать. Концертмейстеры, которые нам играли, смеялись: «Надо же, Кока с тобой на репетициях просто оживает!»

Дни оказались под завязку забиты репетициями. Я приходил утром на класс, потом шел на репетиции кордебалета. В 14.30 они заканчивались, и с 14.30 до вечернего спектакля у меня шли сольные репетиции: Французская кукла, Конферансье, Меркуцио. Потом был либо спектакль, либо опять репетиция кордебалета. В ночи почти в бессознательном состоянии я тихо плелся домой. Если честно, не помню, где я ел, когда я ел, что я ел. Но я был так счастлив!

Мое стремительное вхождение в балеты Григоровича вызвало, мягко говоря, большое недовольство среди тех, кто эти роли до меня танцевал. Им пришлось потесниться, отдать спектакли, в которых они являлись порой единственным составом. Меня ожидала жесткая «школа молодого бойца» и «театральная дедовщина». Оглядываясь назад, даже не представляю, как мне удалось пройти по этому «минному полю». Мины справа и слева, куда наступить? И еще пули вокруг свистят.

Тест на выживаемость касался даже места в гримуборной. Нас, шестерых новеньких, засунули в маленькую каморку, метров двенадцати, находившуюся ровно напротив кабинета Ветрова. Эта гримерка считалась «молодежной». Но в ней вместе с нами обосновалась еще и мужская половина «Студии Ю. Григоровича», самостоятельного коллектива, который базировался в Большом театре. На одном стуле «сидело» по восемь человек! Когда в каморке собиралась вся студия плюс мы – шесть человек, получалось человек семьдесят! Настоящий ад. Хорошо еще, что на время спектаклей нас переводили в другие раздевалки.

Параллельно с работой в театре с октября начались концерты МГАХ, выпуск после нас был слабый. Головкина решила укрепить состав. Я все время