Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня - Ирина Ивановна Ирошникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Музей Освенцим (музей!)
можно посещать от 8 до 15 часов ежедневно»,
что
«По понедельникам и послепраздничным дням музей не работает»,
что
«Посещение музея дозволено
лицам не моложе 13 лет».
Станислав повернул меня еще чуть правее, и я увидела множество этих «лиц». Они оживленно толпились подле киоска, в котором, как и в любом примузейном киоске мира, продавались проспекты, альбомы, открытки. Толпились у маленького окошечка диспетчера. И подле стоявших у ворот экскурсионных автобусов.
Время близилось к трем, и от ворот Освенцима отходили автобусы с экскурсантами, сквозь стекла были видны оживленные лица отъезжающих.
Что сказать вам?
Я многого ожидала и ко многому подготовила себя. Но это… Признаюсь, мне стало не по себе.
Для каждого, кому довелось пережить Освенцим, и для меня в частности, он был и остался этапом судьбы: кровоточащим и поныне.
А для этих ребят, для польских девчушек и мальчуганов — их было больше всего в этот день у освенцимских ворот, — для девушек в элегантных узеньких брючках, для юношей в мундирах польских солдат Освенцим уже стал историей. Стал историей, почти столь же далекой и не очень в чем-то понятной, как, скажем, нашествие Чингис-хана.
Мы встретились взглядом со Станиславом.
— Что поделаешь, милая пани! — сказал Станислав. — Как говорит один мой приятель: «Каждый век имеет свое средневековье». А уж если имеет, то надобно его изучать.
Дверь в кабинет директора была распахнута настежь — в кабинете не было никого. И в комнате перед кабинетом, где положено находиться секретарю, тоже никого не было. Мы прошли коридором, примыкавшим к помещению дирекции, и Скибицкий, с непринужденностью привыкшего здесь бывать человека, одну за другой распахивал выходящие в коридор двери.
Пустые комнаты. Пустые столы.
— Чудеса! — пожал плечами Станислав.
Мы вернулись в директорский кабинет. Обстановка его на первый взгляд мало чем отличалась от любого кабинета директора, в любом, не самого высокого ранга учреждении. Разве что на стене висела карта, точнее, план Освенцима. Да на журнальном столике лежали стопки, видимо, только что отпечатанных в типографии проспектов — на обложке, возникая из темноты, прочерченные черно-белыми пунктирными линиями, толпились фигуры узников.
На столе директора лежала объемистая книга в сером, без надписи, переплете, с отпечатанными на машинке страницами. Я полистала их. Это были материалы проходившего в то время во Франкфурте-на-Майне суда над двадцатью двумя эсэсовцами из охраны и администрации лагеря.
Двадцать третий — последний комендант лагеря Рихард Бер скончался скоропостижно в следственной тюрьме.
«Далеко от нас чувство мести», — прочитала я на одной из страниц. «Да и нет такой мести, которой можно было бы возместить то, что произошло в Освенциме». «Мы не чувствуем удовлетворения от того, что преступники сидят на скамье подсудимых. О каком удовлетворении может идти речь перед безмерностью их преступлений?!»
«Значение этого процесса нам видится в том, чтобы те, кого их счастливая судьба уберегла от ужасов нацистских концлагерей, вновь уяснили себе, что принес человечеству нацизм. Чтобы те, кому по молодости лет совершенно чужды те времена, также уяснили это себе».
«Молодое поколение мира, для которого Освенцим уже стал историей, должно знать об этом. В первую очередь молодое поколение Германии».
Дальше шли имена подсудимых. Подсудимые действовали в мужском лагере. Но и нам, узницам женского филиала Освенцима, были известны многие из этих имен.
Тут же были вклеены фотографии. Обыкновенные люди. Обыкновенные лица. Я сказала это Скибицкому. Поместившись удобно в глубоком кресле, он покуривал свою трубочку.
— Обыкновенные? — Почти не изменив позы, Станислав придвинулся вместе с креслом поближе, молча, долго разглядывал фотографии. — Да, вы правы, милая пани! — сказал он наконец. — Совсем обыкновенные немцы… фашистской формации 30—40-х годов.
На следующей странице приводились допросы подсудимых. Станислав проглядывал их вместе со мной.
Роберт Мулька — адъютант коменданта лагеря. Его ответы были стереотипны: «Не видел. Не знаю. Не могу вспомнить».
Вильгельм Богер — при одобрении защитников отказался отвечать на вопросы.
— Отказался?! — переспросил Станислав. — Это сказано слишком деликатно. Он просто не посчитал нужным что-либо отрицать. Свидетели, рассказывая о нем, теряли сознание. А он улыбался…
Ганс Штарк — этот с готовностью отвечал на вопросы: «Да, я собственной рукой расстреливал русских комиссаров у Черной стены. Но ведь существовал приказ Верховного командования о расстреле всех русских комиссаров»…
— Приказ? — жестко переспросил Станислав. — Штарку не требовались приказы. В свои двадцать лет он был законченный садист и убийца!.. Ему не требовалось приказа, чтобы убивать…
Словно кто-то мгновенно стер с его лица спокойствие и усмешливость — у губ проступили жесткие складки.
— Суд! Суд над ними готовился еще в лагере. Нам было ведомо все, что творилось в лагере. Мы видели. Наблюдали. Прислушивались к тому, что говорят между собой эсэсманы. Выкрадывали у них документы, фотографировали… Да! — повторил он. — Фотографировали. Мой товарищ всегда имел при себе маленький фотоаппарат, переданный с воли. Он носил его тут, — Станислав показал чуть пониже живота… — В музее вы увидите его фотографии. Кстати, об этом подробно рассказывал Юзеф Циранкевич на процессе Рудольфа Гесса… — Он задумался. — Мы тогда мечтали лишь об одном… мы думали: «Пусть я погибну, пусть погибнет каждый из нас, только бы мир узнал об этом».
Неторопливо, размеренно, словно стараясь успокоить себя, он выбивал трубку. Выбил. Спрятал в карман.
— Кстати, я был во Франкфурте. Выступал на процессе. Свидетелем обвинения.
В кабинет заглянула девушка, видимо секретарь. Поздоровалась. Увидев Скибицкого, заулыбалась. Сообщила, что пан директор и все сотрудники на производственном совещании. Что совещание началось недавно (после 15 часов!). И продлится… Ну, уж не менее часа. А то и двух. Потому что… «распределяются премии», — доверительно сообщила она. «Какие? Годовая, квартальная».
Мы со Скибицким переглянулись. Станислав комично развел руками.
— Конечно, если есть премии, надо их и распределять! — И добавил, обращаясь ко мне: — Жизнь есть жизнь — ничего не поделаешь с этим.
Девушка непонимающе глядела на нас: «А как же иначе? Конец года. Конец четвертого квартала».
Она была очень молоденькой и, видимо, чувствовала себя обычной служащей обычного учреждения.
Пока шло совещание, мы со Скибицким осматривали музей — он размещался в главном лагере Освенцима — каменном и поэтому уцелевшем. В корпусах, в которых когда-то держали узников.
Я не буду рассказывать вам об этом осмотре. И не стану описывать экспонаты — столько раз их уже
