Ельцин. Кремль. История болезни - Александр Хинштейн

Главное сейчас для меня, как для коммуниста Московской организации, – это, конечно, что же все-таки сделать, какое решение принять, чтобы меньше было ущерба для Московской организации. Конечно, ущерб он есть, и ущерб нанесен, и трудно будет новому первому секретарю городского комитета партии, бюро и городскому комитету партии сделать так, чтобы вот эту рану, которая нанесена, этот ущерб, который нанесен, и не только Московской организации, чтобы залечить ее делом как можно быстрее.

Я не могу согласиться с тем, что я не люблю Москву. Сработали другие обстоятельства, но нет, я успел полюбить Москву, и старался сделать все, чтобы те недостатки, которые были раньше, как-то устранить.

Мне было сегодня особенно тяжело слушать тех товарищей по партии, с которыми я работал два года, очень конкретную критику, и я бы сказал, что ничего опровергнуть из этого не могу.

И не потому, что надо бить себя в грудь, поскольку вы понимаете, что я потерял как коммунист политическое лицо руководителя. Я очень виновен перед Московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед вами, конечно, перед бюро и, конечно, я очень виновен лично перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитеткоторого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире.

И я, как коммунист, уверен, что Московская организацияедина с Центральным Комитетомпартии, и она очень уверенно шла и пойдет за Центральным Комитетом партии».

Я сознательно выделил многочисленные примеры ельцинского самоуничижения. Такое чувство, что это не доклад народного трибуна, а последнее слово подсудимого, молящего о пощаде. И уж точно – он никак не смахивает на беспомощное бормотание зомби-лунатика. Слишком складно и грамотно для человека, пребывающего в прострации.

В чем же дело? Да все очень просто. С покаянной речью выступал один Ельцин, которого народ практически не знает. Это Ельцин – функционер, расчетливый и циничный аппаратчик, выпрашивающий себе подачку в виде какой-нибудь должности.

А слухи о врачах-вредителях распускал уже совсем другой Ельцин: герой и фрондер, бесстрашный оппозиционер. Ему ведь надо было как-то объяснить собственное поведение, совершенно не вписывающееся в рамке вылепленного им образа. Ради этого уместно абсолютно все, любые, даже самые бредовые версии.

Подобное совершенно в стиле Бориса Николаевича. Одним махом он любит убивать сразу двух (или трех: сколько получится) зайцев. И промашку свою оправдать. И популярности прибавить, ибо история с врачами-отравителями – лежит прямо-таки в русле его личного PR. Наряду с таинственными злодеями, скинувшими Ельцина с моста, хулиганами в штатском, чуть не зарезавшими его на улице и телевизионными вредителями, пустившими выступление нашего героя в Америке с другой скоростью, отчего выглядел он пьяным идиотиком. (Окружение Ельцина называло это «эффектом Буратино».)

И неважно, что истина рано или поздно вылезет наружу и вскроется тогда, что никто не сбрасывал его с моста, и не резал ножами, а под камеру угодил он, действительно, в невменяемом состоянии. Когда это еще будет! В политике же – главное не завтрашний день, а сегодняшний…

О чем-то подобном – другими, понятно, словами – упоминал и его многолетний помощник, покойный ныне Лев Суханов:

«В нем как будто еще жили два Ельцина: один – партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин – бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой».

Прямо – доктор Джекил и мистер Хайд…

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

Раздвоение личности – психическое заболевание, болезненная расщепленность личности на две фазы, сменяющие друг друга в характере, поведении личности и не связанные между собой.

Уже через год, в ноябре 1988 года, отвечая на вопросы слушателей Высшей комсомольской школы, Ельцин так примется объяснять свое поведение.

«Врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали? Разве я допустил бы ложь и клевету? Меня бы никто не сдержал! Я ринулся бы в драку, но такого бы наговорил! Говорю врачам: “Вы нарушили клятву Гиппократа!” А они мне: “У нас свой Гиппократ!”».

И впечатлительные комсомольцы только что не плачут от жалости к жертве врачебного террора.

«Не слишком ли тяжело было потрясение?» – проникновенно вопрошают они. А Ельцин с обычной скромностью им в ответ:

«Нет. А как же декабристы, революционеры?.. Я считал, что должно быть самопожертвование, тогда перестройка получит толчок».

Ни дать ни взять – Джордано Бруно…

Ясно, что никаким самопожертвованием в действиях Ельцина и не пахло. Обычная политиканская уловка.

Но своим покаянным выступлением Ельцин добился главного. Он смягчил сердце Горбачева. И хотя в своем ответном докладе тот все равно прошелся слегка по личности обвиняемого , попенял в амбициях и карьеризме, это все равно принципиально отличалось от гневной отповеди на пленуме ЦК, когда генсек не оставил от него и камня на камне.

«Наш путь нелегкий, но мы шли в гору и сейчас опираемся не на плывуны, а на твердь и поэтому выстоим! – на высокой идейно-политической ноте закончил генсек свою тронную речь. – Уверен, что москвичи внесут этот вклад, на который рассчитывает страна, ЦК и правительство, а мы будем вас поддерживать».

Внести-то внесут, но уже без Ельцина. Новым секретарем МГК в тот же день был утвержден секретарь ЦК Лев Зайков. А униженный и оскорбленный Борис Николаевич окончательно занемог и воротился в больницу.

Коржаков вспоминает, что был он страшно подавлен, все время лежал в постели, а если кто-то навещал его, то пожимал протянутую руку двумя холодными пальцами.

На самом деле, особого повода для депрессии у Ельцина не имелось. В своих мемуарах он благоразумно умалчивает, что еще до приснопамятного горкомовского пленума, у них состоялся телефонный разговор с Горбачевым, в котором Ельцин выторговал себе министерский портфель. Точнее, о самой телефонной беседе он упоминает, но исключительно как о примере бессердечности и жестокости. Еле живого человека стащили, дескать, с постели и привезли на Голгофу.

«Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было – рабочего, руководителя – увезти больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно… Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступить так – бесчеловечно, безнравственно…»

Безнравственный Горбачев, однако, воспроизводит события иначе: