Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Александр Кондратов

Медленно мы кисели растягиваем, знаем, что после третьего мертвый час нас ждет.

Мертвый час — это не так страшно, как в первый раз нам послышалось. В мертвый час не умирают, а спят потому что. Это нарочно нам такой час придумали. Вначале я не знал про него. Думал, что ночь одна светлая, а другая темная бывает, а оказывается, все не так, оказывается, нарочно нас днем спать заставляют, чтобы мы не мешали воспитателям. Они ведь тоже между собой играть любят.

Лег я в кровать, а навозника моего и нету. Тогда я за ниточку потянул, и он опять очутился в кровати. Тут воспитательница с горшками пришла. На горшок всех зовет. Очень я хотел к горшку, но пойти побоялся. Увидит она жука моего и убьет на месте или в горшок бросит, злодейка, куда накакали. Поэтому я лежать остался. Засунулся под простыню с головой и смотрю, как жук по мне ползает. Щекотит меня ноготками и в нос ползет, но толстый слишком, в ноздрю никак пролезть не может.

А за простыней вдруг шум послышался. Взглянул я, смотрю — Лёнька на горшке заснул совсем. А Юрке не терпится, прыгает Юрка на месте и с горшка его спихивает, а не то опять описать грозится. А Лёньке, может быть, нужно так долго сидеть, чтобы во сне в кровать не обкакаться. Потом ушел все-таки Лёнька. Юрка его место занял. Не по большому занял, по маленькому — только брызги летят в разные стороны. А за ним и Лариска пошла. Не хочет Лариска по-девчоночьи садиться, тоже мальчишкой хочет быть. Расставила ноги, задрала рубаху и стоя сверху начала, да все по ноге течет. Тут воспитательница за горшками своими вернулась. Взяла горшки и, гремя ими, из комнаты вышла. Одни мы теперь остались. Вот здорово!

Юрка с постели вскочил, стал всех подушкой по голове лупить. В мертвый час мы всегда всех подушками лупим, но в этот раз я не дерусь, потому что жук у меня, навозник. Убьют еще.

Тогда и Юрка на место лег. Пальцем в носу ковыряет. До тех пор ковырял, пока кровь не пошла. Другие дети мух на окне раздавливают, а еще вытащат из подушки перо и в заднее место им втыкают. Некоторые зубы во рту расшатывают или чешут болячки, а остальные палец соленый в рот засунули и спят давно.

А по крыше дождик ходит, и гром гремит. Две девчонки в одеяло с головой и плачут там, как кошки. Только Лариска одна хихикает. Дрыгает ногами и царапины показывает. Совсем ей не страшно, что гром гремит. И мне не страшно, хоть я под самым окном лежу. Комары по стеклу танцуют, мухи ходят вниз головой, а одна совсем с ума сошла — стала о стекло колотиться.

Вот и мне спать захотелось. Зажал я навозника в кулак, зажмурился и спать начал. Вдруг дверь скрипнула, опять воспитательница с горшками пришла, стала трясти меня и к горшку звать. Рядом с ней Лариска стоит. Задрала рубашку и все царапины мне показывает, а сама не хихикает, а плачет тихонько. А воспитательница ждет все, когда я начну, трясет за плечо и пальцем в горшок показывает. А я хочу очень, а начать не могу, даже страшно от этого, а она все трясет, ногтищами в плечо вцепилась. Не могу я писать, когда на меня смотрят, не льется из меня вода, и все тут.

А вот когда ушла, тут я и начал. Писал до тех пор, пока совсем не проснулся. Смотрю — страх какой! Я в кровати, рядом никакой воспитательницы нет, и тогда уже до конца стал дописывать. Все равно уже мало осталось.

Навозника своего я в голове нашел. Боялся, что раздавил, а он ничего себе, шевелится, только вошки желтые куда-то девались.

Я ему пальцем погрозил. Ведь это я из-за него описался. Так я никогда не писаюсь. Все писаются, а я нет. А вот с навозником я описался. В наказанье я его под подушку в наволочку запрятал, а наволочку на пуговицы стеклянные застегнул.

За окном уже дождь прошел, и солнце светит, а с окна паучище страшный на паутине свесился. Вот и хорошо, что я так проснулся, а не то бы кровь всю высосал. Хватит в описанности лежать. Вылез я из кровати, по комнате пошел. Вокруг тишина. Юрка спит, голову свесив. В ухо ему муравей заполз, а изо рта язык вылез и слюни на пол тянутся. Лариска лежит перевернутая, ноги на подушке, голова в ногах. Лежит и царапины во сне расчесывает.

Я в другую комнату пошел, там тоже все спят, только мухи по ним ползают, а они во сне отмахиваются и говорят что-то непонятное.

В коридор вышел — никого. На улице тоже тихо. Только с крыши капли в бочку пожарную булькают. Мимо стрекоза пролетела синяя. Я за ней помчался, прямо по дорожке, где речка за кустами течет. Посижу немного на берегу, пока простыня не высохнет, а потом обратно вернусь. Речка у нас маленькая, совсем ручеек, но глубокая. Здесь кончается территория старшей группы, а за речкой младшая начинается. Сел я на берег, прислушиваюсь. За территорией на мосту люди ходят. Вдруг ветка качнулась, рычанье послышалось. Пес косматый из-за кустов вылез, ко мне бежит. Набросился и скулит, хвостом виляет, думает, что я собака какая-то. Всегда он здесь ходит, этот пес бездомный, и никто уж его не боится. Облизал мне лицо все языком шершавым и назад в кусты бежит, только хвост трясется ободранный. На мосту опять скуление раздалось. Военный какой-то сапогом его пнул.

Тут стрекозы на палец мой налетели, целых две штуки, сцепленные хвостами. Сели и сразу же в стороны разлетелись — вкусные, Лёнька говорит. Вытянул палец, жду, когда еще сядут, чтобы съесть, но больше никто не садится. Вдруг кто-то ногу куснул, смотрю — никого, только два муравья под ногой дерутся. Черный желтого за горло схватил, а у самого голова оторвалась. Желтый бежит, а голова его душит, так и задушила его одна голова, а черный без головы тоже умер. Плюнул я на них и в речку спихнул и еще раз в речку плюнул.

Выскочил из травы кузнечик, на меня наткнулся. Я ему лапку оторвал. Стала лапка шевелиться. Еще раз оторвал, все равно пальчики шевелятся.

Вдруг кто-то сзади руку холодную на плечо положил и пальцами мокрыми к шее пробирается, задушить хочет. Это та, та самая рука! Я даже вспотел от страха. Потом схватил эту руку, но это была не рука, это была лягушка, огромная и толстая. Она прыгнула мне на плечо и ползла к шее. Удивительно: когда сидишь тихо — никого ловить не надо, на тебя все сами нападают. Теперь она задирает ноги, как балерина, а я накачиваю ее через соломинку, так что она надулась вся пузырем и лопнула, и из пузыря вывалилась черная икра. Бросил ее в воду, раки накинулись. Так ей и надо, пусть больше людей не пугает. А сзади слышу — кто-то по тропинке идет и песенку напевает. Пригнулся, чтобы не увидели, смотрю, а это воспитательница из младшей группы. Она всегда здесь ходит, как жара, так она и уходит далеко по берегу в кусты. Там я еще ни разу не был. Интересно, что это там такое, если ходят туда? Наверное, она там купается, потому что выходит совсем другая, с мокрыми волосами.

Это хорошая воспитательница, не то что наша. Она у нас в младшей группе была, а потом я в старшую перешел, где воспитательница совсем злая попалась. Жуков у нас отбирает и растаптывает, говорит, что грязь, а еще за уши сильно дергает.

Мы ей язык всегда показываем, а она отрезать грозится.

Все она отрезать хочет: нос, когда сопли текут, уши, если грязные, а однажды по-настоящему язык мой отрезать хотела. Я всех ребят подучил языки ей показывать, вот мы и показывали. Юрка пальцем рот до ушей растянул, язык высунул и рожу ей строит, а она на меня набросилась, знает, что я научил. Прижала к столу и пальцами старыми в рот залезла, язык мой вылавливает, а в другой руке ножницы у нее щелкают. Страшно мне стало. Схватил я ее зубами за пальцы и так сильно сжал зубы, что голова моя закружилась и хруст какой-то пошел. Тогда она меня в угол толкнула так, что я носом упал. Поднялся, стою и не плачу, хоть больно носу моему. Все равно она скоро умрет, потому что старая: сама же сказала, что все люди умрут, а старые раньше всех. Вот и пускай умирает, если так думает. А я все равно никогда не умру, и мама моя тоже.

А эта воспитательница совсем другая: не дерется и не ругается. Она совсем как девочка, только большая и коса у ней длинная, а губы на розовых гусениц похожие.

Однажды она меня поцеловала. Я сказал, что глаза у нее как у лошадки, а она нагнулась ко мне и поцеловала, даже губы мне обслюнявила. И еще совсем не дергала за уши, потому что хорошая.

Она остановилась совсем близко. Косу распускает, а меня не видит. Потом в кусты пошла. Волосы за ветки зацепились. Она их распутывает и дальше идет, только сзади кусты шатаются.

Любопытно мне стало, что она там делать будет, и я тихонько за ней пошел, так тихонько, что даже кусты не шатались.

Я не видел ее из-за листьев, но как остановилась, узнал по слуху. Я тоже остановился, смотрю, где она. А ее нет, только невдалеке шелестит что-то. Тогда я тихонечко еще прошел и даже вздрогнул от неожиданности: совсем рядом она стоит, а между нами кустик маленький. Она спиной ко мне стояла и что-то под платьем делала. Потом подняла платье, совсем скрылась, и мне ее стало не видно.

На спине моей что-то зачесалось, на ветке воробышек чирикнул. Вдруг кто-то страшный как выскочит из-за кустов и захохотал на всю реку — ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Я даже присел от страха, и волосы мои зашевелились. А это оказалась сорока, она вылетели из-за кустов и, хлопая крыльями, полетела по воздуху. Вот и хорошо, что я присел, а то бы воспитательница обязательно меня заметила. Она тоже испугалась. Вскочила и стала оглядываться, потом улыбнулась зачем-то и пошла к берегу. Я за ней из-за куста подглядывал. Идет и скользко ей, потому что глина на берегу разрытая и в ней вода блестит, а дальше земля и кочки у самой воды. Подошла к кочке, платье через голову раздела, сложила его, на кочку бросила, а на платье трусы свои синие. Совсем голая на берегу стоит.