Росгальда - Герман Гессе

Торопливо, чтобы не потерять ни мгновения, художник вернулся в комнату больного. Мать рассказывала ему сказку о спящей царевне; он сел рядом и смотрел, как на личике Пьера отражались все перипетии сказки.

– Рассказать еще что-нибудь? – спросила фрау Адель.

Мальчик посмотрел на нее большими, спокойными глазами.

– Нет, – немного устало сказал он. – Потом.

Она пошла распорядиться по хозяйству, и отец взял ребенка за руку. Оба молчали, но время от времени Пьер со слабой улыбкой взглядывал на отца, точно радуясь, что он с ним.

– Теперь тебе гораздо лучше? – ласково сказал Верагут.

Пьер слегка покраснел, пальцы его, играя, зашевелились в руке отца.

– Ты меня любишь, папа, правда?

– Конечно, детка. Ты мой дорогой мальчик, и когда ты выздоровеешь, мы всегда будем вместе.

– Да, папа… Я раз был в саду, и я был там совсем один, и никто не любил меня. Но вы должны любить меня и должны помочь мне, если мне опять будет больно. О, мне было так больно!

Он полузакрыл глаза и говорил так тихо, что Верагут должен был нагнуться к самым губам, чтобы разобрать его слова.

– Вы должны мне помочь. Я буду вести себя хорошо всегда, всегда, вы не будете меня бранить! Правда, вы не будете меня никогда бранить? Скажи это Альберту тоже.

Его веки дрогнули и приподнялись, но взгляд был затуманенный, а зрачки неестественно расширены.

– Спи, дитя, спи теперь! Ты устал. Спи, спи, спи!

Верагут осторожно закрыл ему глаза и стал тихонько напевать, как делал это иногда во времена младенчества Пьера. И мальчик как будто задремал.

Через час пришла сиделка сменить Верагута, которого ждали к столу. Он пошел в столовую молча, и рассеянно сел тарелку супа, почти не слыша, что говорилось вокруг. Испуганный и нежный шепот ребенка продолжал сладостно и печально раздаваться в его ушах. Ах, сколько сотен раз он мог так говорить с Пьером и ощущать наивное доверие его беспечной любви, и не делал этого!

Он машинально взял в руки графин, чтобы налить себе воды. В этот момент из комнаты Пьера донесся громкий, пронзительный крик, вырвавший Верагута из его грустной задумчивости. Все вскочили с побледневшими лицами, бутылка упала, покатилась по столу и со звоном скатилась на пол.

Одним прыжком Верагут очутился в комнате больного.

– Пузырь со льдом! – кричала сиделка.

Он ничего не слышал. Ничего, кроме ужасного, отчаянного крика, засевшего у него в сознании, как нож в ране. Он бросился к постели.

Пьер лежал белый, как полотно, с перекосившимся ртом, его исхудалые члены извивались в бешеных корчах, глаза были выпучены в животном ужасе. И вдруг он опять испустил крик, еще более дикий и пронзительный, весь изогнулся, так что постель задрожала, упал и опять изогнулся, то сгибаемый, то вытягиваемый болью, точно прут гневными юношескими руками.

Все стояли испуганные и беспомощные, пока приказания сиделки не водворили порядка. Верагут стоял на коленях перед кроватью и старался не дать Пьеру поранить себя во время судорог. Тем не менее, мальчик ушиб правую руку до крови о металлический край кровати. Затем он съежился, повернулся так, чтобы лечь на живот, молча зарылся в подушки и начал равномерно бить левой ногой, точно отбивая такт… Он поднимал ногу, со стуком опускал ее на кровать, минуту отдыхал и снова проделывал то же самое, быстро, десять, двадцать, бесконечное количество раз.

Женщины торопливо готовили компрессы, Альберта выслали из комнаты. Верагут все еще стоял на коленях и смотрел, как под одеялом с зловещей равномерностью поднималась, вытягивалась и опускалась нога. Это лежал его ребенок, улыбка которого всего час тому назад была, как солнечный луч, и молящий любовный лепет которого только что очаровал и взволновал его сердце до самой глубины. А теперь от него осталось только машинально подергивающееся тело, жалкий, беспомощный клубок боли и страдания.

– Мы с тобой! – в отчаянии восклицал он. – Пьер, детка моя, мы здесь, мы поможем тебе!

Но от его уст уже не было больше пути к душе мальчика, и все его утешения и безумно-нежные слова не проникали в ужасное одиночество умирающего. Он был далеко отсюда, в другом мире, он в тоске бродил по адской долине смерти, и, может быть, в эту самую минуту он звал того, кто теперь на коленях стоял возле него и охотно перенес бы всякую муку, чтобы помочь своему ребенку.

Все понимали, что это конец. Со времени того первого, испугавшего их крика, который был так полон глубокого, животного страдания, на каждом пороге и в каждом окне дома стояла смерть. Никто не говорил о ней, но все узнали ее, не только родители, но и Альберт, и служанки внизу, и даже собака, беспокойно бегавшая под дождем взад и вперед по площадке и от времени до времени робко визжавшая. Все суетились и кипятили воду, клали лед и усердно хлопотали, но это уж не было борьбой, во всем этом не было надежды.

Пьер лежал без сознания. Он дрожал всем телом, как будто ему было холодно, иногда он слабо и потерянно вскрикивал, и все снова, после небольших, вызванных изнеможением перерывов, начинала отбивать такт его нога, точно приводимая в действие часовым механизмом.

Так прошел день, вечер и ночь, и, когда на рассвете маленький борец истощил свои силы и сдался врагу, измученные родители только безмолвно посмотрели через его постельку друг на друга. Верагут приложил руку к сердцу Пьера; оно не билось. И он не снимал руки со впалой груди ребенка, пока она не закоченела под его пальцами.

Тогда он мягко провел рукой по сложенным рукам фрау Адели и сказал шепотом: «Кончено». Поддерживая жену и прислушиваясь к ее хриплым рыданиям, он вывел ее из комнаты и передал сиделке, послушал у дверей Альберта спит ли он, вернулся к Пьеру и уложил его хорошенько. В это время он чувствовал, что половина его жизни умерла в нем и навеки успокоилась.

Спокойно сделал он все необходимое, наконец, передал мертвого сиделке и заснул коротким, глубоким сном. Когда яркий дневной свет заглянул в окно его спальни, он проснулся, сейчас же встал и приступил к последней работе, которую хотел еще сделать в Росгальде. Он пошел в комнату Пьера и отдернул все занавеси; холодный осенний свет упал на маленькое белое лицо и неподвижные ручки его любимца. Тогда он сел у постели, разложил картон и в последний раз зарисовал черты, которые так часто изучал, которые знал и любил еще в крошечном малютке и