«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов - Борис Корнилов

Часть вторая

Гибель Второго Киевского полка

Ни пристанища, ни крова —пыль стоит до потолка,и темны пути ВторогоКиевского полка.

Комиссар сидит на чаломжеребце, зимы лютей,под его крутым началомбольше тысячи людей.

Комиссар сидит свирепона подтянутом коне,бомба круглая, как репа,повисает на ремне.

А за ним идут поротнолюди, сбитые в кусок,виснут алые полотна,бьют копыта о песок.

Люди разные по росту,по характеруи простолюди разные на глаз, —им тоска сдавила плечи…Хорошо, что скоро вечер,пыль немного улеглась.

Люди темные, как колья…И одна из этих рот —все из вольницы Григорьева[110]подобранный народ.

Им ли пойманных бандитовиз наганов ночью кокать?И не лучше ли, как раньше,сабли выкинув со свистом,конницей по коммунистам?Кто поднимется на локотьломаным,но недобитым —бей в лицо его копытом!..

Вот она, душа лесная,неразмыканное горе,чаща черная,туман.Кто ведет их?Я не знаю:комиссар или Григорьев —пьяный в доску атаман?

Шли они, мобилизованныегубвоенкоматом, —из окрестностей —из Киевщины, —молоды,темны…Может, где завоют битвы, —ихние отцы,домá там,новотельные коровы,кабаны и табуны?

Пчелы легкие над вишней,что цветет красою пышной?Парни в кованых тулупах,от овчины горький дух,прижимают девок глупых,о любви мечтая вслух…

А в полку —без бабы… вдовый…Нет любовей, окромягоря,устали пудовой,да колеса рвут, гремя,злую землю,да седаяпыль легла на целый свет.Воронье летит, гадая:будет ужин или нет?

Комиссар сидит державой,темный,каменный с лица,шпорой тонкою и ржавойпогоняя жеребца.

А в полку за ним, нарядная,трехрядная,легка,шла гармоника.За нейсто четырнадцать парней.

Сто парней, свободы полных,с песней,с кровью боевой,каждый парень, как подсолнух,гордо блещет головой.

Что им банда,гайдамаки,горе черное в пыли?Вот и девушки, как маки,беспокойно зацвели.

Комсомольские районывышли все почти подряд —это в маузер патроны,полный считанный заряд.Это цвет организации,одно большое имя,поднимали в поднебесьепесню легкую одну.Шли Аронова,Ратманский[111]и гармоника за нимина гражданскую войну.А война глядит из каждойтемной хаты —вся в боях…Бьет на выбор,мучит жаждойи в колодцы сыплет яд.Погляди ее, брюхату,что для пули и ножахату каждую на хатуподнимает,зловизжа.

И не только на богатыхбедняки идут, строги,и не только в разных хатах —и в одной сидят враги.

Прилетела кособока.Тут былаи тут была,корневищами глубоков землю черную ушлаи орет:

— Назад вались-ка…А вдогонку свищет: стой!Шляпою синдикалистачерепок покрыла свой.Поздно ночью, по-за гумнам,чтобы больше петь не мог,обернет тебя безумным,расстреляет под шумок.

Всколыхнется туча светаи уйдет совсем ко дну —ваша песня не допетапро гражданскую войну.

«Ночи темны,небо хмуро,ни звезды на нем…Кони двинули аллюром,ходит гоголем Петлюра,жито мнет конем.

Молодая, грозовая,тонкою трубоймежду Харьков — Лозоваяходит песня, созываяконников на бой.

Впереди помято жито,боевой огонь,сабля свистнула сердито,на передние копытаперекован конь.

Впереди степные далии ковыль седа…А коней мы оседлали.Девки пели: не сюда ли?Жалко, не сюда…

Больше милую не чаювызвать под окно.Может, ночью по случаюпо дороге повстречаюНестора Махно.

Черной кровью изукрашу,жеребцом сомну,за порубанную в кашу,за поруганную нашуверную страну.

Будет кровью многогрешнойкончена война,чтобы пела бы скворешней,пахла ягодой черешнейнаша сторона».

Красное знамя ветром набухло —ветер тяжелый,ветер густой…Недалеко от местечка Обуховаон разносит команду: «Стой!»

Синим ветром земля налитая —из-за ветра,издалека,восемь всадников, подлетая,командира зовут полка.

Восемь всадников, избитыхветром, падают с коней,кони качаются на копытах, —ветер дует еще сильней.

Командир с чахоточным свистом,воздух глотая мокрым ртом,шел навстречу кавалеристам,ординарцы за ним гуртом.

И тишина.И на целый на мир она.Кавалеристы застыли в ряд…Самый высокий рванулся:— Смирно!Так что в Обухове кавотряд…И замолчал.Тишина чужая,но, совладав с тоской и бедой,каменно вытянулся, продолжая:— …вырезан бандою.И молодойсаблей ветер рубя над собою,падая,воя:— Сабли к бою!..Конница лавою!..— Пленных не брать!.. —бился в пыли,вставал на колени,и клокотало в черной пенестрашное,бешеное:— Ать! Ать!

Хата стоит на реке; на Кубани,тонкая пыль, тенето на стене,черными мать пошевелит губами,сына вспомянет, а сын на войне.

Небо бездонное, синее звездно,облако — козий платок на луне,выйдет жена и поплачет бесслезно,мужа вспомянет, а муж на войне.

Много их бедных, от горя горбатых,край и туманом и кровью пропах,их сыновья полеглина Карпатах,сгинули без вести,в Польше пропав.А на Кубани разбитая хата,бревна повыпали,ветер в пазы;мимо казачка прокрячет, брюхата:— Горько живут, уж никак не тузы?Мимо казак, чем хмурей, тем дородней:— Жил тут чужой нам, иногородний,был беспокоен, от гордости беден,ждали, когда попадет на беду,Бога не чтил, не ходил до обеден,взяли в четырнадцатом годук чертовой матери.Верно, убили!Душная тлеет земля на глазах.Может быть, скачет в раю на кобыле,хвастает Богу, что я-де казак.В хате же этой на два окнатолько старуха его да жена, —так проворчит и уходит дородный,черною спесью надут благородной.

Только ошибся: сперва по Карпатаминогородний под пули ходил,после сыпного он сталхриповатым,сел на коняи летел без удил.Звали его Припадочным Ваней,был он высок,перекошен,зобат,был он известен злобой кабаньей,страшною рубкойи трубкой в зубах.В мягком седле,по-татарски свисаянабок, —и эта посадка косаяи на кубанке — витой позумент…Выше затылка мерцает подкова:конь —за такого коня дорогогодаже бы девушку не взял взамен, —все приглянулось Ратманскому.

Тут же и подружились.Войдя в тишину,песнею дружбу стянули потуже, —горькая песня была,про жену.Ваня сказал:— Начиная с германца,я не певал распрекрасней романса.Как запою,так припомню свою…Будто бы в бархате вся и в батисте,шелковый пояс,парчовые кисти, —я перед ней на коленях стою.

Ой, постарела, наверно, солдатка,легкая девичья сгибла повадка…Я же, конечно, военный, неверный —чуть потемнело —к другой на постой…Этак и ты, полагаю, наверно?Миша смеялся:— А я холостой…

Ночью в Обухове, на сеновале,Миша рассказывал все о себе —как горевалии как воевали,как о своей не радели судьбе.

Киев наряжен в пунцовые маки,в розовых вишнях столица была, —Киевом с визгом летят гайдамаки,кони гремяти свистят шомпола.

В этом разгуле, разбое, размахепуля тяжелая из-за угла, —душною шкурой бараньей папахиполночь растерзанная легла.

Миша не ищет оружья простого,жители страхом зажаты в домах,клейстера банкаи связка листовок…Утром по улицам рвет гайдамакслово — оружие наше…Но рук вамваших не хватит,отъявленный враг…Бьет гайдамакшомполами по буквам,слово опять загоняя в мрак.

Эта война — велика, многоглава:партия,Киеви конная лава,ночь,типография,созыв на бой,Миши Ратманского школа и слава —голос тяжелыйи ноги трубой.

Ваня молчал.А внизу на постоекони ведро громыхали пустое,кони жевали ромашку во сне,теплый навоз поднимался на воздух,и облачка на украинских звездахнапоминали о легкой весне.

Бой катился к Трипольюсо всей перестрелкойот Обухова — всеперебежкою мелкой.Плутая, —тупая —от горки к лощинебанда шла, отступая,крестясь, матерщиня.

Сам Зеленый с телегикомандовал ими:— Наступайте, родимые,водкою вымою…А один засмеялсяи плюнул со злобой:— Наступайте…Поди, попытайся, попробуй…

А один повалился,руки раскинув,у пылающих,дымом дышащих овинов.Он хрипел:— Одолеласила красная, бесья,отступай в чернолесье,отступай в чернолесье…

И уже начинались пожары в Триполье.Огневые вставали, пыхтя, петухи, —старики уползали червями в подполье,в сено,часто чихая от едкой трухи.

А погода-красавица,вся золотая,лисьей легкою шубойпокрыла поля…

Птаха, камнем из потной травывылетая,встала около солнца,крылом шевеля.Ей казались клинкисеребристой травою,колыхаемой ветром,а пуля — жуком,трупы в черных жупанах —землей неживою,и не стоило ей тосковать ни о ком.

А внизу клокотали безумные кони,задыхались,взрывалисьи гасли костры…И Ратманский с Припадочнымиз-под ладонина пустое Трипольеглядели с горы.

Сверху видно — собраниекрыш невеселых, —это черные гнезда,вороний поселок.

Улетели хозяеванебом белесым,хрипло каркая в зарево,пали за лесом.

Там при лагере всталиу них часовыена чешуйками крытыелапы кривые.

И стоит с разговором,с печалью,со злобойпри оружии ворон —часовой гололобый.

Он стоит — изваянье —и думает с болью,что родное Трипольерасположено в яме.

В яму с гор каменистыхбьет волна коммунистов.И в Триполье с музыкой,седые от пыли,с песней многоязыкойкомиссары вступили.

При ремнях, при наганах…Бесовские клички…Мухи черные в рамахотложили яички.

И со злости, от боли,от мух ядовитыхзапалили Триполье —и надо давить их.

И у ворона сердце —горя полная гиря…Он закаркал, огромныеперья топыря.

Он к вороньим своимобращается стаям:— Что на месте стоим, выжидаем?Вертаем!..И они повернули к Триполью.

Льется банда в прорыв непрерывно.На правомфланге красноармейцевсмятение, вой…Пуля острая в мордулетящим оравамне удержит.Приходится лечь головой.

Это черная гибельприходит расплатой,и на зло отвечаетогромное зло…И уже с панихидоюдьякон кудлатыйна телеге Зеленогоскачет в село.

А в селе из щелей,из гнилого подпольялезут вилы,скрипит острие топора.Вот оно —озверелое вышло Триполье —старики, и старухи, и дети:— Ура!

Наступает и давит семьею единой,борода из коневьего волоса зла,так и кажется —липкою паутинойвсе лицо затуманила и оплела.

А бандиты стоят палачами на плахе,с топорами —система убоя проста:рвут рубахи с плеча,и спадают рубахи.— Гибни, кто без нательногоходит креста!

И Припадочный рвет:— Кровь по капельке выдой,мне не страшны погибельи вострый топор…И кричит Михаилу:— Михайло, не выдай…Миша пулю за пулейс колена в упор.

Он высок и красив,отнесен подбородоксо злобою влево,а волос у лбавесь намок;и огромный, клокочущий продых,и опять по бандитус колена стрельба.Но уже надвигаетсятысяча хриплых:— Ничего, попадешься…— Сурьезный сынок…Изумрудное солнце, из облака выплыв,круглой бомбой над Мишею занесено.

Не хватает патронов.Последние восемь,восемь душ волосатых и черных губя.И встает полусонный,винтовкою оземь:— Я не сдамся бандиту… —стреляет в себя.

И Припадочный саблей врубается с махув тучу синих жупанов,густых шаровар —на усатого зверя похож росомаху,черной булькая кровью:— За Мишу, товар… —и упал.

Затрубила погибель трубою,сабля тонкой звездоюмелькнула вдали,голова его с поднятою губоювсе катилась пинкамив грязи и в пыли.

Ночью пленных вели по Триполью,играяна гармониках «Яблочко».А впередишел плясун,от веселья и тьмы помирая,и висели часы у него на груди,как медали.Гуляло Триполье до света,все рвало и метало,гудело струной…И разгулье тяжелое, мутное это,водка с бабой,тогда называлось войной.

Часть третья. Пять шагов вперед