Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так возникает представление о боли не только душевной, но и физической. Интересно, что так подробно, зримо описано именно то, чего герой видеть не может. Сообщение о грудной клетке, сопровождающее упоминание о сердце как органе, чувствующем боль, в естественной речи было бы, конечно, абсолютно излишним. Но здесь оно, возможно, помогает представить, как запечатлелась в сознании героя недавно узнанная анатомическая подробность.
Непонятно, о чем – об оркестре или о ветре – сказано, что «ему редко полагалась радость»[183], но в любом случае это необычное сочетание выявляет еще один штрих, дополняющий картину мира в сознании героя: несчастье, грусть, томление, стыд – привычное, естественное состояние, а радость не просто бывает реже, но какой‑то высшей силой, судьбой или государством, по каким‑то законам выдается, «полагается».
Те же особенности находим в отрывке 7: сложное строение предложений, необычные, неправильные словосочетания («крошки земли» вместо «комочки» или «осыпающаяся земля», «лег животом вниз» вместо «на живот», «расстаться с собою» вместо «забыться», «голос собаки, прощение горя, пригородная собака»). Здесь тоже сознательно действуют предметы неодушевленные: небо вопрошает, ветер дует с определенной целью – «чтобы люди не задохнулись»[184]. Это характерно для стиля А. Платонова.
Отрывок 5 тоже непрост для восприятия, но по иной причине, чем предыдущий: он довольно длинный, но в нем всего четыре предложения, из которых только первое является простым, состоит из слов в прямом значении и может быть вполне понято с первого раза.
Каждое следующее предложение длиннее и сложнее по структуре (и даже запутаннее), чем предыдущее, и при этом насыщеннее словами в переносном значении. (Заметим, к примеру, что в третьем предложении подлежащее и сказуемое «она шла» стоят на 41-м и 42-м местах от начала – появляются только после череды распространенных определений и вставных конструкций.) И все эти разветвленные построения и словесные образы нужны для рассказа не о сложном размышлении или запутанном событии, а всего лишь о том, как герой разглядывает улицу, на которой ему предстоит жить.
Обращает на себя внимание очень богатый и разнообразный словарь: есть слова книжные и даже специальные («проекция, схема, кариатида, эпистолярный роман, экспансивно, вне подозрения»), некоторые воспринимаются как несколько устаревшие («чин, обитатель, бремя, прах, не преминула бы объявиться, умягчить иную мелочь»), есть элементы не просторечные, но разговорные («выбежал налегке, кое-чего купить, пестроватый»). В последнем предложении заметны слова с сильной эмоциональной окраской: «неприятный», «раздражительное притворство» и, самое сильное, – «ежедневная пытка для чувств». Но это очень экспрессивное выражение появляется в окружении контекстных синонимов – «зацепка» и «мелочь»; страдания героя могут быть вызваны цветом или архитектурной деталью здания, а проявляются эти страдания в том, что герой ощущает неприятный вкус во рту, точнее, вкус нелюбимой пищи или невольно обращает внимание на некрасивый предмет. Не значит ли это, что герой произведения – эгоист и неврастеник? Скорее всего, нет – ведь нельзя сказать, что он вглядывается в окружающее исключительно с тем, чтобы обезопасить себя. Похоже, его очень интересуют зрительные впечатления и не меньше, а, наверное, еще больше – он сам, его собственное состояние, ощущения и возможность «поймать» их и выразить в слове. И слово это особое, индивидуальное – так воспринимать мир может только он и так говорить о мире тоже.
Каким термином назвать образное выражение «эта улица вращалась и скользила, ничем с ним не связанная, а сегодня остановилась вдруг, уже застывая в виде проекции его нового жилища»?[185] Выражение это как будто метафорическое, употребленное в переносном значении: улица в действительности не двигалась и не останавливалась. Но есть ли здесь скрытое сравнение? Прямой смысл в грубом пересказе получается такой: эта улица находилась на периферии сознания героя, он в нее не вглядывался, а теперь появилась причина воспринять ее полнее.
В третьем предложении есть понятная метафора – «зеленый зрачок» – и несколько неожиданных сочетаний: «среднего роста липы» (так говорят о людях, а не о растениях), «лестная для ног» ручная работа (и лестно что-либо может быть только людям). Но это воспринимается не как неправильность, неумелость (так было в отрывках 3 и 7), а как изыск, может быть, игра; во втором случае игра словами очевидна: ручная работа – для ног. Серия причастных оборотов: улица, «обсаженная липами с каплями дождя, снабженная смоляной гладью и тротуарами»[186] – создает представление о том, что улица сделана, изготовлена разом, может быть, только что – сразу с липами определенного размера, причем с каплями дождя, которые расположены по определенной схеме (кто расположил?). Более того, и дома на этой улице расположены по определенной схеме – и это схема сюжета определенного жанра, безусловно архаического для ХХ века (сентиментальный роман в письмах мог заканчиваться венчанием, заключением брака между возлюбленными, состоявшими в переписке). И это не особенность улицы, а особенность мышления и восприятия главного героя романа В. Набокова – писателя Федора Константиновича Годунова-Чердынцева, отразившаяся в характере повествования.
О стилях и художественности
(Из опыта стилистического анализа художественных текстов)
Содержание школьного предмета не может вполне соответствовать современным научным представлениям. Это верно и для русского языка. Учителям хорошо известно, что школьная лингвистика далеко не всегда отражает воззрения ученых-лингвистов, к тому же существуют расхождения и между авторами разных школьных учебников, и между представителями большой науки. Рассматривать ли как отдельные части речи слова категории состояния, причастия и деепричастия? Суффиксом или окончанием считать – ТЬ в неопределенной форме глагола? На эти и подобные вопросы можно отвечать по-разному, в зависимости от того, какие свойства языкового явления считать основными. Может быть, для школьника полезнее не выучить признанный правильным ответ, а знать, что возможны разные точки зрения и разные принципы классификации (мои ученики, например, выделяют – ТЬ сразу и как суффикс, и как окончание – «домиком»). Но есть такие представления, закрепленные традицией преподавания русского языка в школе, с которыми смириться трудно. Среди них – понятие «художественный стиль».
Стало распространено задание, проникшее и в ЕГЭ, – определить, к какому стилю относится данный текст (среди возможных ответов в перечень понятных функциональных стилей включается и «художественный»). Легко распознать художественное произведение, особенно если оно написано стихами или изобилует тропами, которые почему‑то считаются верным признаком художественности, как будто не бывает настоящей поэзии и прозы без тропов и других заметных «изобразительно-выразительных средств». Если мы учим детей, что художественный стиль существует наравне с официально-деловым и научным, мы формируем в их сознании ложную идею. В действительности же нет специфических лексических или синтаксических особенностей,
