Поглупевший от любви - Элоиза Джеймс

Что произошло со спокойным, вдумчивым маркизом, который никогда не принимал решения, не посоветовавшись прежде со своей совестью? Возможно, нынешняя, погубленная репутация превратила его в другого человека, освободив от бремени общественного мнения?

Эсме стояла у окна спальни — не хотелось думать о том, как часто она подходила к этому окну в последние дни, чтобы посмотреть в сад, — когда внизу показался высокий широкоплечий мужчина. Эсме долго смотрела ему вслед.

Нет, в Себастьяне появилось нечто совершенно иное. Она могла бы поклясться, что он насвистывает, хотя она не видела его лица и уж тем более ничего не слышала. И походка совсем другая. Ничего не осталось от скованности аристократа. Появилась некая свобода движений, необычайная непринужденность. И это заставило Эсме задуматься о других переменах. Например, отличаются ли поцелуи связанного этикетом маркиза от поцелуев садовника?

Не то чтобы ей не нравились поцелуи Себастьяна… совсем нет. Но одна мысль вела к другой: какой он теперь в постели? Было бы им хорошо, живи он в хижине садовника, а не во дворце маркиза?

Она до сих пор улыбалась при мысли о том, что стала единственной женщиной в мире, которая знала, как ублажает женщину Себастьян Боннингтон. Жесткие моральные принципы повелевали ему оставаться девственником. До той встречи в чужой гостиной.

Себастьян добрался до фруктового сада и принялся обрезать ветки. Искушение было слишком велико. Она просто обязана посмотреть, что он там делает! В конце концов настоящая хозяйка должна заботиться о том, что происходит в ее саду!

Она осторожно спустилась по склону и прошла через розарий, боясь упасть, потому что на сухой траве блестел иней. Она то и дело оскальзывалась, и единственное, что удерживало ее от немедленного возвращения, было сознание необходимости опереться на чью-то руку, чтобы подняться наверх.

Он не насвистывал. Он пел, и это был даже не церковный гимн, что не удивило бы ее.

Глас госпожи моей нежнее Печальных трелей соловья.

Он замолчал и срезал очередную ветку с яблони. Оказалось, что у него низкий бархатный баритон.

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.

— Прелестно! — воскликнула она.

Он обернулся, и губы растянулись в медленной улыбке.

— Миледи! — воскликнул он, склонив голову в почтительном поклоне, как настоящий садовник.

— Прекрати немедленно, — велела Эсме, улыбаясь в ответ. — И ты забыл снять шапку!

Себастьян вскинул брови.

— Я снимаю шапку только перед мужчинами этого дома. И мне некогда болтать о пустяках с женщинами, которые лишь мешают работать!

— О, замолчи же! Ты знаешь эту песню до конца? Она прелестна.

— Эта песня не для леди.

— Но почему?

У Эсме был прекрасный слух, и теперь она пропела чистым нежным голосом:

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.

— Как мило! Это песня времен двора Генриха Восьмого? Немного похоже на старые баллады того времени.

Она никогда не подумала бы, что столь благопристойный маркиз способен так коварно ухмыляться. Он прислонился к яблоне, сложив руки на груди. И снова раздался голос, густой, словно мед:

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля. Но под покровом тьмы не прочь Стонать под мужиком всю ночь!

Эсме ахнула.

— Думаю, песенка принадлежит к гораздо более поздней эпохе, — усмехнулся он. — Я услышал ее в деревенской пивной. Не хочешь послушать еще одну?

И, не дожидаясь ответа, снова запел:

Любовница мояНа свете одна.Красива она,Ясна, как луна.

Эсме заткнула уши.

— Не желаю ничего слышать, — простонала она.

Но только тьмаВечерняя спустится…

Себастьян оттолкнулся от яблони и шагнул ближе.

Как под любовникаОна ложится.

— неумолимо продолжал он.

— Это омерзительно!

— Какая именно часть? — с любопытством осведомился он. — То место, где певец говорит о красоте любовницы, или то, где объясняет, что она делает по ночам?

— Все эти песенки! Неужели тебе больше нечего делать, кроме как повторять непристойные вирши, которые ты слышал в трактире? До того как стать садовником, тебе в голову бы не пришло петь подобные песни!

Его глаза смешливо блеснули.

— Совершенно верно. И вы правы, миледи, работы у меня хоть отбавляй.

Он коснулся рукой шапки и принялся срезать очередную ветку.

— Разве подрезка делается зимой? — с подозрением осведомилась она.

Себастьян пожал плечами:

— Нет, но за этими деревьями не ухаживали так долго, что особой разницы, думаю, не будет.

Он приподнялся на носки, чтобы срезать нависшую над головой ветку.

Эсме лениво наблюдала за его действиями, но в какой-то момент обнаружила, что на самом деле жадно любуется, как перекатываются его мускулы под грубой курткой и как гетры подчеркивают мощь и силу его ног.

Щеки ее залились предательским румянцем, и поэтому Эсме поспешно подняла капюшон ротонды, но тут ветка упала на землю, и Себастьян обернулся.

Он всегда умел читать по ее лицу, как по раскрытой книге, и теперь шагнул вперед, неспешно, но с уверенностью, отмечавшей каждое его движение. Также неспешно протянул руки, сжал ее талию и притянул к себе.

И замер, когда твердый шар живота коснулся его тела. Но Эсме не отвела глаз, прекрасно сознавая, что, если сделает это, непременно подумает о том… что лучше всего поскорее забыть.

Он нагнул голову и нежно коснулся губами ее губ.

Его губы были горячими и сладкими.

И ничего не требовали.

Одна рука опустилась на ее живот так же невесомо, как перо, падающее на землю.

— Я хотел бы, чтобы этот ребенок был нашим, Эсме, — прошептал он ей в рот.

— Он не наш, — поспешно заверила она. Но не отстранилась. Не уклонилась от второго поцелуя. И, как всегда, ослабела от наслаждения. Вся решимость куда-то подевалась.

Но она хотела, честно хотела отступить. Только вот губы приоткрылись сами собой. Не потому, что он потребовал этого. Потому что она помнила… и помнила верно. Вкус поцелуя был небом и землей, воссоединившимися в полной гармонии.

Их языки встретились и сплелись, и все былые мечты вновь нахлынули на Эсме. И хотя их трудно было назвать настоящими любовниками, но она так много грезила о повторении того единственного вечера, который они провели вместе, что казалось, будто они любили друг друга целую вечность.

И все оказалось так легко!

Они целовались со сладостным самозабвением и исступленным желанием любовников, разлученных много месяцев. Он ласкал ее так, словно знал каждую струнку в ее теле, словно годы настроили его на все ее пристрастия.