За плечами XX век - Елена Ржевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это молодое управление, оно только-только формируется. Мы, можно сказать, у самых его истоков находимся.
Стулья сюда, в коридор, достались уже последнего разбора – венские, разномастные. На одном таком сидит Дама Катя. Я сажусь с ней рядом. Тоненькая, хрупкая шея ее торчит из просторного ворота гимнастерки. На лице застыл тревожный вопрос. Я знаю, что ее мучает. Куда же теперь, по какому адресу вышлют ей письмо, если ее родные отыщутся?
Я отвожу глаза. Мы с ней в неравном положении. У меня дома брат. Если папа даст знать о себе…
– Хорошо бы нам всем вместе попасть, – говорит Катя.
Об этом теперь все наши помыслы.
Ждем еще немного. Скоро начнут вызывать.
Вызвали Старшину. Он вскочил, обдернул умело гимнастерку, складки согнал на спину под пояс и по-солдатски зашагал к двери.
Пухлость с лица его спала еще за дорогу, и баки не так пышны и глупы, как прежде, – свалялись. Взгляд серьезный. Красит человека испытание.
Ну, началось. Не сидится. Пристраиваюсь в ногу к проходящей мимо Ангелине. Хочется говорить о чем-нибудь отвлеченном: о Гае Юлии Цезаре, о войне римлян с галлами.
Что там за дверью? О чем разговаривают?
Вызвали Гиндина. Он пригнулся, быстро придавил окурок о подошву сапога и ушел, цокая каблуками, оставив на паркете у двери маленький чинарик.
– Техник-интендант второго ранга… – Это несется вслед за появившимся в дверях Гиндиным. До сознания не сразу доходит, что ведь это – меня…
Я поспешно обдергиваю гимнастерку, как это делал Старшина, и переступаю порог, успев еще пригладить руками волосы.
В глубине комнаты два подполковника сидят за столом друг против друга и вполоборота к двери, то есть ко мне. Я представилась, как нас обучили в Ставрополе, сомкнув каблуки и вытянув по швам руки.
– Товарищ техник-интендант второго ранга, вы спортсменка?
Ободряющий утвердительный вопрос.
– Я играла в волейбол.
Наша женская школьная команда была чемпионом Краснопресненского района среди восьмых классов. А потом я отстала от волейбола, уж не помню сейчас почему.
– Так, так. А на лыжах хорошо ходите?
– Не так уж хорошо, но постараюсь…
– Хорошо!
Второй подполковник спросил:
– А все ж таки как у вас с лыжами обстоит? Сколько километров можете пройти?
Лихорадочно соображаю, сколько же? Пять? Скажут мало. Тридцать? Не поверят.
– Пройдет! – сказал поощрительно первый подполковник и улыбнулся мне. – Сколько понадобится, столько и пройдет!
Ощущение невероятной легкости охватило меня, словно я уже спрыгнула и болтаюсь на парашюте. Я вдруг поняла: мы выполняем всего лишь некий ритуал, и все не так серьезно, как кажется, и их вопросы и мои ответы не так уж существенны.
– Ну, а ходите вы вообще-то пешком на своих двоих хорошо? Выносливы?
Это спросил второй.
– Прошлый год, когда ходили по Сванетии… Не хуже других…
Они покивали: «Так, так», точно в заговоре со мной.
Здесь было по-другому, чем вчера, когда майор испытывал крепость нашего духа. Сейчас здесь просто у к о м – плектовывали переводчиками десантные бригады.
Подполковники переглянулись, сощурились: а вот мы к тебе сейчас с каверзой, готовься.
– Ну, а спрыгнуть не побоитесь?
Но я уже подготовилась:
– По-моему, в этом деле это всего лишь способ передвижения.
Они засмеялись громко, поощрительно. Поднялись и пожали мне руку, напутствуя:
– Надеемся, вы с честью выполните свой долг перед Родиной.
7
Все ушли на работу, и в квартире была такая тишина, что слышно, как по папиной комнате бродил уклоняющийся от службы в армии доберман, стуча сухими, тонкими ногами об пол. Потом отомкнули ключом входную дверь – это вернулась с ночной работы в заводской столовой его хозяйка. Пес зарычал счастливо, стал бросаться на дверь, скрестись, пока она орудовала ключом в замочной скважине.
Холод в комнате. Прямо-таки стужа. Я стала собираться, но что-то мешало мне сосредоточиться. Вспомнила: я хотела примерить свою вязаную кофточку.
Я достала ее из буфета, надела и почувствовала себя удивительно приятно. Но надо было спешить. Сняла вязаную кофточку и спрятала ее в буфет среди тряпья – пусть лежит тут, дожидается меня – и опять облачилась в гимнастерку.
Уложила на дно рюкзака все то же шерстяное одеяло, служившее раньше подстилкой для глажения, – ничего подходящего взамен него дома не нашлось. Две смены белья, чулки, полотенце, томик стихов Блока, подворотнички, бумажный джемпер, чтоб надевать под гимнастерку, и шелковая трикотажная кофточка – подарок Ники. Она на прощание раздарила свой гардероб, а хвасталась, что выгодно распродаст его. Ах, фантазерка, мистификаторша, где-то она сейчас?
Записку прощальную я писать не стала. Оставила брату квитанцию на мои фото – через десять дней они должны быть готовы, пусть получит. А его фотографию (он в шинели и ушанке, худой, незнакомый, таким он был в полку, и зачем-то трубка в руке – это, похоже, для форса) положила в немецко-русский словарь и в рюкзак. Туда же карманный разговорник. А сборник ругательств так и не успели издать на факультете.
Кажется, все. Ну, ухожу.
Я прикрыла за собой дверь в квартиру и по привычке подергала за ручку – защелкнулся ли английский замок? На площадке первого этажа старый архитектор задумчиво чистил свой пиджак. Я понадеялась, что он не узнает меня в шинели, – после того как в прошлом году мы залили его квартиру водой из переполненной ванны, я предпочитала с ним не встречаться. Я деловито прошла было мимо, но он остановил меня, состарившийся, седой, посмотрел внимательно сквозь толстые очки, погладил плечо моей шинели и с неподдельной добротой сказал:
– Храни вас Бог.
Я шла с опаской по нашему двору, боясь, что увижу сейчас мать Кальвары. Она и раньше была, как галчонок, маленькая, тощая, вся сжавшияся.
Но никто из знакомых мне не повстречался.
Я вышла за ограду нашего дома. Улицы не расчищены, всюду снег. Так было только в далеком детстве, когда извозчичьи саночки разъезжали по Москве. А сейчас по снегу тяжело тащится троллейбус, груженный мешками с мукой.
Темные окна домов перечеркнуты бумажными крестами. Попадаются дома сплошь в бельмах, нежилые, не отапливаются, законсервированы, и окна обросли мохнатым инеем.
У Белорусского вокзала – заграждение от танков: надолбы, мешки с песком, поваленные столбы, ржавые рельсы, концом упирающиеся в Пресненский вал. Бог мой, как тут близко до боя!
Редкие прохожие. И нигде ни ребенка.
Марширует группа штатских, человек десять, – мерцают штыки над головами.
Из переулка Василия Кесарийского выплыл аэростат, колоссальный, серебристый. Казалось, на московскую улицу он спустился не с зимнего неба – с чужой планеты. Бойцы ПВО в затасканных бушлатах, в серых армейских валенках вели его на привязи по мостовой. На перекрестке – опять противотанковые ежи. Пропорют еще брюхо аэростату. Но он послушно втягивается своим небесным телом в проем, открытый для машин. Озабоченные бушлаты копошатся вокруг него муравьями.
Тверская-Ямская. В сентябре на этой улице в здании средней школы находилась приемная комиссия Военных курсов переводчиков. Не районных, не общества Красного Креста – настоящих военных курсов.
Заявление о вступлении в Красную Армию и заполненную анкету я протянула капитану с решительным пробором в волосах. Просмотрев анкету, он разомкнул свой толстый неподвижный рот.
– Ничего не выйдет с вами, – и концом заточенного карандаша постучал по графе: «Имеются ли среди ваших родственников репрессированные, исключенные из партии, проживающие за границей?» Ответ: «Мой отец – исключен из партии». Скомкал мою анкету и бросил в корзину.
Я пришла назавтра.
– Мне надо заполнить анкету.
Он протянул мне чистый бланк не глядя. Я заполнила еще раз: «Не имеются».
Капитан посмотрел мне в глаза, узнавая. Он взял анкету, прочитал, разжал свой неподвижный выпяченный рот:
– Экзамен сегодня с пяти часов.
Он не был чистоплюем, толстогубый капитан, лишь бы форма не подкачала.
Я села в догнавший меня пассажирский троллейбус. Расчистила монеткой глазок на стекле. Мне было видно – промелькнул Мамоновский переулок. Там, в глубине его, на углу жил Коля Бурачек. Потом он уехал на остров Диксон радистом, когда окончил десятилетку, и теперь где-то воюет.
Пушкинская площадь. Бар № 4, уже переполненный, дверь его осаждали с улицы инвалиды.
Я пересела на свободное место по другую сторону и прильнула к глазку, расчищенному прежними пассажирами. Проезжали мимо «Коктейль-холла». Не знаю, что там сейчас, он открылся всего за год до войны. Тогда посетители – те, что посмелей, – сидели на высоких крутящихся сиденьях у стойки, болтая с барменшами, взбивающими коктейль. Мы садились за столики. Было интересно тянуть коктейль, рассуждать о высоких материях, о «голубых изумрудах» поэзии и поедать соленые галеты, выставленные в вазах на столики. Эти галеты выручали ребят, живших в общежитии. Когда не дотянуть до стипендии, они покупали бутылку нарзана и досыта наедались бесплатными галетами.