Виолончелистка - Михаэль Крюгер

Все мною достигнутое приумножалось незаметно, в полном соответствии со сложившимися в западной части Германии традициями. Я никогда не рвался к чему-либо, попирая всех и вся, — точнее, не ощущал необходимости рваться к чему-либо. Пресловутая потребность в самовыражении была мне чужда, всякого рода приступов витальности я тоже старался избегать. Вероятно, мой обманчиво-безобидный психогабитус был лишь внешне признаком глупости. Вероятно, по примеру Гюнтера мне следовало почаще появляться на всякого рода престижных сборищах — будь то новогодний прием у премьер-министра Баварии, ежемесячная встреча у канцлера, «круглый стол» по социальным проблемам при премьер-министре страны, заседания союза литераторов, членство в совете Института Гёте, общества Гумбольдта, комитета по делам культуры профсоюзов, фонда культуры фирм «Сименс» или «Мерседес».

Я всегда старался, по возможности незаметно, раскусить собственные замыслы, именно по этой причине мне и приходилось в жизни нелегко. И то, что не кого-нибудь, а именно меня угораздило под бдительным оком венгерских спецслужб втрескаться в Марию и, как предполагают некоторые, сделать ее матерью моего ребенка, было просто дичью, и мне ничего не стоило разнести в пух и прах любой аргумент Гюнтера — дело в том, что стать отцом Юдит я никак не мог по чисто временным причинам.

— Дистанционное оплодотворение! — вскричал я. — Может, ты веришь в дистанционное оплодотворение?

И в тот момент, когда я подливал всем граппы, на мое счастье в кухню вошла девочка — ей захотелось пить.

Девочкой занялись дядюшка Шандор и Янош, и даже Гюнтер, как правило весьма редко расстававшийся с недопитой бутылкой, и тот сообразил, что мне сейчас лучше побыть одному. Я проводил его вниз к такси. Мы вместе дождались машины, и когда та подъехала, Гюнтер напоследок решил добить меня:

— А может, и твой дядя Шандор с этим Яношем — тоже сотрудники спецслужбы, а если нет, откуда им известны все детали этой любви-предательства, жертвой которого ты стал?

— А как со мной, быть может, и я был участником этого заговора? — не выдержал я.

Но такси уже отъезжало.

Я в раздумье продолжал стоять на улице, понятия не имея, как впредь соотноситься со шпионьем, свившим гнездо под моим кровом, и тут уже с другой стороны снова подъехало такси. Наверное, Гюнтер, мелькнуло у меня в голове, небось снова не оказалось денег. Но это оказался не Гюнтер, а Юдит. Одна. Мария, по ее словам, предпочла провести последнюю перед отъездом ночь в отеле «Четыре времени года», подальше от меня, дядюшки Шандора и Яноша, показавшихся ей ее судьями. Я выступал обвинителем, ну а венгры — членами суда.

— Но если она невиновна, чего ей в таком случае бояться? — резонно поинтересовался я.

— А кто сегодня с полным правом может считать себя невиновным? — вопросом на вопрос ответила Юдит. — Ты — нет, к тому же ты еще и пьян.

Мы решили обойти квартал, мне необходимо было вдохнуть свежего воздуха. Я внес предложение сразу же после отъезда дядюшки Шандора и Яноша прокатиться во Францию. Мне три дня необходимо поработать в студии, а затем можем и отвалить. Во Франции я намерен начать свою оперу о Мандельштаме, если получится, конечно.

Как и следовало ожидать, отъезд затянулся. Оказалось весьма непростым делом разыскать родителей подброшенных детей, находившихся в Париже, а когда мы их разыскали, те явно не торопились в Мюнхен. Лишь ценой невероятных усилий мне удалось отговорить Марию от идеи передать им детей в Париже с рук на руки, невзирая ни на какие ее доводы о том, что, мол, настоящие друзья только так и поступают. Все шло без осложнений — дядюшка с Яношем явно не горели желанием вновь увидеть берега Дуная, дядюшка был в восторге от перспективы без всяких помех часами торчать у телевизора, а Яноша порадовал неограниченный доступ к библиотеке, да еще при полном отсутствии оппонентов по дискуссионным вопросам.

Итак, в солидных количествах было закуплено так называемое пастеризованное молоко для детей и целые корзины лапши для взрослых, домработница получила весьма обстоятельный инструктаж относительно форм и количества приготовления еды, дядюшка Шандор был строжайше предупрежден о недопустимости рассыпания искр из трубки, Янош ознакомлен с мерами противопожарной безопасности, оказавшиеся на грани сиротства дети получили в подарок от Юдит антологию венгерской поэзии — в обмен им пришлось расстаться с альбомом эротической живописи, с которым они по доброй воле ни за что бы не расстались, — а кроме того кучу наставлений о том, как вести себя до приезда родителей. После этого, забив авто до отказа и в твердой убежденности, что в таком виде мы мое жилище более не увидим, мы отчалили во Францию.

Уже на границе Мюнхена и Баварии я живо представил себе, как Янош взахлеб читает мои письма к Марии, скопившиеся в незапертом потайном ящике письменного стола; представил себе и как дядюшка Шандор упивается сериалом «Розыск» с музыкой моего сочинения, в то время как гардины занимаются ярким пламенем, перед глазами моими возникла картина полуодетых детей, дурачащихся на лестничной площадке, что никак не могло остаться незамеченным для соседей и, соответственно, полиции. К Брегенцу я уже успел пресытиться этими картинами всеобщего разрушения; на границе Швейцарии и Франции вполне зримо представил себе конец моего тихого, мелкобуржуазного, добропорядочного существования.

Когда мы стали на привал в Ниме, я был твердо уверен, что нужно начинать работать. И я был счастлив — да-да, меня переполнило чувство именно инфантильной безмятежности, бездумного счастья, — едва моему взору предстал наш домик. Я прибыл на место.

21

Не успели мы разгрузиться, как вверх дном был перевернут сначала дом, а потом и садик. Юдит весьма экономно расходовала свой талант вызывать у людей раздражение. Я был просто ошарашен тем, что кто-то может вот так, едва и впервые оказавшись на пороге дома, с ходу начать фундаментальные перемены. Все здесь должно быть по-другому, и конец. Сию же минуту все переменить, перевесить, переставить, передвинуть. Она была несокрушимо уверена, что я должен придать саду иной вид, мол, сад — зеркало дома. Иной вид! Не спорю, сад выглядел неухоженным, опутавший все на свете вьюнок, бурьян, кусты, загораживавшие вид на весьма живописные окрестности.

Дом этот был приобретен мною десять лет назад, и с тех пор я и пальцем не шевельнул ради благоустройства территории, если не считать разбивки небольшого огородика. Мне всегда импонировали дикие заросли, буйство неукрощенной флоры, по моему мнению, идеально сочетавшееся со светлым песчаником стен дома. Я любил густой плющ, покрывавший почти все стены, хотя выпущенные на волю растения грозили разрушить черепицу крыши. А что касалось шиповника, заросли которого кое-где давке перемахнули ограду, в него я был просто влюблен без оглядки. Сколько раз в этом призрачном саду, воплощении нарушения всех норм цивилизованного садоводства, в этом хаотичном, дремлющем за высокими стенами раю животных и растений в часы невыразимой пустоты на меня снисходило истинное вдохновение. Именно здесь я, покуривая на скрипучем плетеном стуле, наблюдал закат солнца, окрашивавший в багрянец словно намалеванные грубой кистью облака, делал зарисовки в лежащем на коленях блокноте, поражавшие меня завершенностью и ясностью линий и абсолютно бесцельные. Как же они отличались от возникавших в суматохе и тесноте моего городского житья-бытья!