Димитрий Самозванец - Фаддей Булгарин

– Много ли здесь церквей? – спросил Иваницкий.

– Православных не более десяти, – отвечал монах, – а на моей памяти еще было сорок. Главные: святой Софии – против ратуши и святого Михаила – под замком. Прочие рассеяны в разных частях города и находятся при монастырях. Знаменитая церковь святого Василия теперь в развалинах, на которых поныне видны неявственные греческие надписи из первых времен христианства в сих странах. Католики имеют здесь четыре церкви: соборную, доминиканскую на рынке, отцов бернардинов под горою, иезуитскую между бернардинскою и рекою. Был ли ты в храме святой Софии?

– Еще не успел.

– Советую тебе помолиться в нем и полюбоваться велелепию сей первой твердыни православия, – продолжал монах. – Она устроена по образцу храма византийского. Своды ее сложены из горшков, наполненных землею и повлеченных гипсом. Стены выкладены разноцветными камнями с таким искусством, что невозможно распознать, живопись ли это или тканье. Царские двери и ризница удивят тебя своим богатством. В сем храме почиют останки князей русских и святителей. Церковь эта недавно обновлена в древнем вкусе, равно как и церковь святого Михаила, которую покрыли позлащенною медью.

– Я слыхал, что здешние храмы и монастыри вмещают в себе великие сокровища, – сказал Иваницкий, лукаво посмотрев на инока.

– Образа и ризницы богаты, но о сокровищах не знаю, – отвечал монах.

– Если б духовенство захотело употребить казну монастырскую на защиту православия, если бы, например, предложило русскому царю сокровища, – сказал Иваницкий, внимательно посматривая на старца.

– Это не мое дело, – возразил старец. – Об этом надобно знать владыкам и архимандритам.

– Ты напрасно скрываешься предо мною, отец мой, – сказал Иваницкий, – ты знаешь, что я русский душою и верою и болею об упадке православия. Мне сказывали, что ты пользуешься большим уважением у всех противников унии и что твоими советами сделано много для отражения сего несчастья.

– Что значат советы отшельника! – сказал старец. – Я могу только молиться – и молчать.

Иваницкий, видя, что осторожный монах избегает решительных ответов на его вопросы, переменил разговор и спросил:

– Не знаешь ли, отче, где живет здесь греческий купец Критос, давно поселившийся в Киеве и женатый на киевлянке?

– Он уже перешел в вечность, – отвечал монах, – снедаемый горестью и раскаянием за то, что погубил дочь свою, выдав ее из честолюбия за латина. Вдова его, добрая и набожная Анна, с дочерью Калерией живет в старом городе. Но я бы напрасно толковал тебе, как найти дом и улицу. В целом Киеве только три порядочные улицы: прочие ни прямые, ни кривые, а составляют род лабиринта. Это странное сплетение переулков, в которых каждый строится, как ему угодно. Я дам тебе проводника.

Монах вошел в один из домов, в которых живут чернецы вокруг церкви, и возвратился с юношею, поручив ему проводить Иваницкого.

Вышед из ограды лавры, лежащей на расстоянии четверти мили от города, и миновав русский монастырь святого Николая на горе близ Днепра, Иваницкий пришел в Киев и, пробираясь по немощеным улицам между рядами деревянных домов, построенных на русский образец в одно жилье с подвалом, остановился возле одного старого дома с раскрашенными ставнями. Проводник, сказав ему, что здесь живет вдова грека Критоса, удалился. Иваницкий брякнул кольцом в калитку, и старая служанка вышла отворить ее.

В сенях встретила его пожилая женщина в русском шелковом шугае темного цвета. Голова ее повязана была черным платком.

– Желаю тебе здравия и всякого благополучия, Анна Петровна! – сказал Иваницкий. – Я пришел к тебе с известием от приемыша твоего, Алексея Криницына.

– От моего Алеши! – сказала Анна, всплеснув руками. – Он жив, бедненький! – примолвила она и залилась слезами. – Войди, батюшка, в светлицу, – сказала Анна и, переступя за ним через порог, воскликнула: – Калерия, Калерия, поди сюда, друг мой! Алеша, брат твой, жив. Вот от него вести!

Из другой комнаты выбежала опрометью девица и, увидев чужого человека в богатом польском полукафтанье, с золотым кушаком и саблею, остановилась, потупила глаза и, не будучи в состоянии ни скрыть внутреннего движения, ни преодолеть девической скромности, сказала дрожащим голосом:

– Где же брат Алексей?

Между тем Иваницкий смотрел с удивлением на красавицу. При высоком росте она была стройна, как серна. Черные, как смоль, волосы разглажены были по обеим сторонам высокого чела, а по плечам ниспадали две косы, заплетенные голубою лентою. Большие черные глаза, осененные длинными ресницами, сияли, как звезды на небе. Орлиный нос и коралловые уста придавали величественный и вместе приманчивый вид благородной физиономии. Белое лицо покрыто было живым румянцем. Полная грудь воздымалась от внутреннего волнения. Красавица подняла глаза, посмотрела на Иваницкого, и сердце его забилось сильно, пламень пробежал по жилам.

– Присядь, родимый, и расскажи нам, что ты знаешь о нашем Алеше, – сказала мать. Но Иваницкий не слышал слов ее и смотрел на прелестную девицу, которая, приметив замешательство гостя, пришла в большее смущение. Мать продолжала: – Мы знаем уже о несчастиях, которые он претерпел в Варшаве, знаем о пагубной встрече его с моим зятем, но нам сказали, что сын мой после того умер. – Иваницкий все еще молчал. Калерия повторила вопрос матери, и Иваницкий отвечал:

– Умер для света: Алексей постригся в монахи.

– Да исполнится святая воля Господня! – сказала мать. Дочь тяжело вздохнула и утерла слезы белою рукой. Добрая Анна, приписывая смущение гостя той горести, которая снедала ее собственное сердце, и посадив гостя за стол под образами, остановилась напротив, ожидая объяснения. Наконец Иваницкий пришел в себя и, взглянув еще раз на Калерию, потупил взоры и сказал:

– Алексей осужден в Польше на изгнание, а кроме того, опасается мщения родственников Прошинского. Он принял монашеский чин и поселился в отечестве своем, в России. Некоторые важные дела принудили его возвратиться в Польшу и скрываться до времени под чужим именем. Он бы рад броситься в ваши объятия, но ты, Анна Петровна, и покойный муж твой запретили ему являться в вашем доме. Он не смеет преступить приказания тех, которые заступали ему место родителей, которых он любил более своей жизни…

– Пусть явится! – воскликнула мать. – Ныне обстоятельства переменились. У меня нет ничего дороже, кроме его и моей дочери. Ах, если б была жива моя Зоя! – Мать залилась слезами. Калерия закрыла руками прелестное лицо свое и плакала.

– Итак, вы сегодня увидите его, – сказал Иваницкий.

– Он здесь! – воскликнули вместе мать и дочь.

– Здесь и живет вместе со мною, – отвечал Иваницкий и, чувствуя тяжесть на сердце, поклонился женщинам и вышел. Голова его горела, кровь кипела; он долго ходил по городу без всякой цели, пока решился возвратиться домой.

Варлаама не было в жилище, Леонид сидел один у окна, подпершись локтем. Взглянув на Иваницкого, он приметил перемену в чертах его лица.

– Не новая ли беда угрожает нам? – спросил хладнокровно Леонид.

– Беды нет, – отвечал Иваницкий угрюмо, – но кажется, что в Киеве закатилось мое счастье…

– Зачем ты завел меня в этот город! – воскликнул Леонид, – здесь и я схоронил мое счастие. Здесь я не могу быть спокоен ни минуты, будучи так близко от любимых мною и не смея к ним явиться!..

– Ты увидишь их, – отвечал Иваницкий протяжно и как будто с неудовольствием. – Я был в доме твоей воспитательницы, сказал, что ты здесь, и она и дочь ее ожидают тебя в свои объятия.

Леонид вскочил с своего места. Лицо его разыгралось радостью.

– Ты видел их, ты говорил с ними! – воскликнул он. – Здорова ли мать моя, здорова ли моя Калерия?

– Мать здорова, а Калерия… Калерия… она здорова… Я от роду не видал такой красавицы! – сказал Иваницкий.

– О, друг мой, если б ты видел Зою! – воскликнул печально Леонид. – Но и Калерия так же добра, так же умна, так же чувствительна, как сестра ее. Это моя воспитанница. Втайне я обучал обеих сестер наукам, которые неприступны доселе нашим россиянкам. Калерия воспитана лучше многих польских боярышень, славящихся в чужих землях ловкостью и умом. Я горжусь моим созданием. Ах, Зоя, Зоя! – Леонид горько заплакал. – Я теперь счастлив, друг мой! я могу плакать, – примолвил он. – Не смею показываться на улицах в городе, где меня знают многие, но лишь смеркнется, полечу туда. Боже мой! Я не думал, чтоб когда-нибудь мог ощущать радость. Но вот я счастлив!

Леонид сел на прежнем месте и задумался. Иваницкий долго прохаживался по комнате и наконец подошел к Леониду, сел возле него и сказал:

– Друг мой! увидев Ксению, дочь царя Бориса, я думал, что в свете не может быть совершеннее красавицы: она явилась очам моим, как чистая голубица в сиянии ангельской красоты и непорочности. Я думал, что все блаженство в черных ее очах, на нежных ее устах, на белоснежной груди. Голос ее трогал сердце мое, как струны сладкозвучной арфы, взоры разливали какую-то томность в душе моей. Увидев Калерию, я ощутил новую жизнь. Взоры ее зажгли кровь мою, голос потряс весь бренный мой состав и проник в душу. Ты терял рассудок от любви к Зое, друг мой, я с ума сойду от любви к Калерии! Спаси меня! или убей, или помоги мне, позволь любить сестру твою!