Полина Прекрасная (сборник) - Ирина Муравьева

«Лиза вздрогнула, подняла голову, закричала и хотела убежать. Он бросился ее удерживать. «Акулина! Акулина!» Лиза старалась от него освободиться. «Mais laissez-moi donc, monsieur, mais etes-vous fou?» – повторяла она, отворачиваясь. «Акулина! Друг мой! Акулина!» – повторял он, целуя ее руки».

Представьте себе, как удивилась матушка Ивана Петровича, переглянувшись с Анисьюшкой, когда обе они услышали громкий смех из маленького, пахнущего свечами кабинета! Иван Петрович задыхался от хохота и громко произносил неразборчивые слова, как будто читал вслух какую-то книжку.

– Пойти поглядеть, что он там… – прошептала испуганно матушка. – Ровно щекочут…

– Кому же его щекотать-то там, барыня? – степенно спросила Анисьюшка. – Там нет никого. Может, мышь забежала?

– Ну, скажешь, Анисьюшка… Мышь забежала… Он что, ненаглядный мой, мыши не видел?

Но через пять минут Иван Петрович вышел в гостиную сам, весь какой-то расхристанный, растрепанный, без башмаков – в одних только серых, столичных носках – и очень румяный, как будто он выпил. Однако: не пахло. Анисьюшка переглянулись с матушкой.

– А ты не обедал ведь нынче, Ванюша…

– Так я лучше выпью наливочки вашей! – ответил он весело. – Есть не хочу. А дайте мне вашей наливочки, маменька, да, может быть, хлебца какого. И с солью…

– Не барское блюдо, – сказала Анисьюшка. – Федот постарался сегодня на славу: напек кулебяк, бланманже изготовил…

– Какое еще бланманже? – навострился вдруг барин.

– Известно, какое. По мне: лучше синее и полосатое. А маменька к красному очень охочи. Теперь, значит, девки-то все и съедят. Не свиньям выбрасывать, пусть лучше девки…

Не дослушав хозяйственных рассуждений Анисьюшки, Иван Петрович прихватил большую, аккуратно заткнутую тряпочкой бутыль с вишневой наливкой, стаканчик граненый и бросился снова к себе в кабинет. Там он отыскал нужную страницу в своем сочинении и приписал сбоку следующие слова: «…а сидели мы часа три, и обед был славный, пирожное бланманже синее, красное и полосатое… Вот вышли мы из-за стола и пошли в сад играть в горелки… А молодой барин тут и явился».

Написав эти строчки, он принялся за вишневую наливку, выпил чуть больше половины и сам не заметил, как заснул тут же, на весьма неудобном и проваленном диване.

С этого дня наступила совсем другая, ни на что не похожая жизнь. Рано утром, когда тоска мучила его особенно сильно, он надевал высокие сапоги и отправлялся далеко в поля или в лес, где никого не было, и одиночество помогало ему, и мокрый, уже по-летнему маслянистый блеск на коре деревьев, и мелкие, еле заметные, слезящиеся звезды на небе, еще не успевшие скрыться от взгляда, и жирные черные пашни словно бы разговаривали с ним, и все, что они говорили беззвучно, он стал понимать, и ему было легче. Гораздо труднее оказалось встречаться и разговаривать с людьми. Но гости в имении Ивана Петровича и его матушки были нечасты, а сам Иван Петрович, отговариваясь меланхолией, ни к кому не ездил.

Анисьюшка имела обыкновение беседовать вечерами с барыней, вспоминая разные интересные происшествия, и к этим рассказам Иван Петрович иногда и прислушивался.

– А у Захара Порфирьевича и Марьи Антоновны шестая дочка родилась, – сказала как-то Анисьюшка, считая при этом петли на своем вязанье.

– Да что ты! – воскликнула матушка. – Правда: шестая?

– Шестая, шестая, – кивнула Анисьюшка. – Парнишечка был, так ведь помер, а доченьки – все на подбор.

– Вот пара! – сказала с большим одобрением матушка. – Ведь он с нее просто пылинки сдувает. Она и сама на него не надышится.

– А этому тоже причина имеется, – кивнула Анисьюшка. – Дело как было? Не помните разве?

– Да мне говорили, но я не запомнила. Какой-то жених был у Марьи Антонны, и вроде убили его на войне… А тут и Бурмин…

– Что жених! – считая по-прежнему петли, вздохнула Анисьюшка. – Жених точно был. Решили они повенчаться. Но тайно, поскольку родители Марьи Антонны его не хотели: мол, беден. Зачем нам? Невеста – красавица, горы приданого. Такую в Москву повезти, так ведь выскочит замуж, двух дней там, в Москве, не пропляшет. Ну, вот. А эти решили венчаться. Зимой. Метель поднялась, зги не видно. Одни только волки из лесу-то воют, видать, и им страшно, волчарам проклятым. Ну, Марья Антонна, одна, со служанкой, доехали быстро до церкви. И ждут. А нету и нету его. Жениха-то. А снег-то метет и метет.

– Ах, страсть-то! – воскликнула матушка пылко и перекрестилась. – А где же жених?

– А он заплутался. Заехал куда-то, а лошадь-то встала. Свалился в овраг. Хотел, видать, выбраться – не получилось. Замерз там, в овраге, наутро нашли.

– Живого?

– Куда! Очень мертвого даже. В кусок просто льда превратился за ночь-то.

– А что же она?

– Что она? Возвратилась к папаше с мамашей. И в ноги: «Простите!» Они уж не чаяли, как успокоить. Какое «Простите»? Спасибо: живая! Болела, болела, вся прямо иссохла. Потом поднялась и сказала родителям: «Я замуж не выйду. Верна ему буду. Он смерть свою принял за нашу любовь».

– Хорошая женщина – Марья Антонна!

– Да что говорить? А хозяйка какая? Ну, стали опять, значит, жить все втроем. Она ни к кому не выходит, с гостями два слова промолвит и – шмыг к себе в комнату! Мужчин сторонилась, как словно чумных. И так вот пять лет! Ну, значит, решили: останется в девках. Такая судьба. А тут появился Захар наш Порфирьич. И стал к ним ходить. На нее не глядит. Стыдится, вестимо. Сам славный такой! На гитаре играет. Она говорит ему: «Я бы хотела, как вы, на гитаре играть. Научите». Ну, он ее начал учить. Научил. Потом говорит: «Жить без вас не могу. Решайте, мол, значит, судьбу мою горькую». Она сразу в слезы. «На мне, – говорит, – лежит одна смерть. Это я виновата. Я все говорила: «Давай повенчаемся!» Я это ему ведь сама предложила. Теперь как подумаю: ветер, метель, и лошадь в снегу коченеет, и он…» И прямо на грудь ему так и упала. Дрожит вся, бедняжка, колотит ее. А он ее обнял, к себе-то притиснул – и ну целовать! Очень сильно любил. «Я вас, – говорит, – никогда не обижу. Вы – радость души моей. Ангел-хранитель…» И свадьбу сыграли, хорошую свадьбу! Теперь вот шестая вчера родилась. А мальчик-то помер. На все божья воля…

Сидя поодаль в креслах и потягивая наливочку, Иван Петрович внимательно выслушал это рассказ и сразу ушел к себе. Писал почти целую ночь. Наутро допил всю бутылку, заснул. Во сне бормотал чье-то имя и всхлипывал. Проснулся уж в сумерках. Матушка заглянула к нему:

– Обедать-то будешь, Ванюша?

– Попозже.

Она покачала чепцом и ушла.

Иван Петрович взял отдельный чистый листок и написал: «Сочинения господина Ивана Петровича Белкина, человека весьма несчастливого и мизантропа». Потом зачеркнул это. Почесал пером в голове, в кудрявых своих волосах. Переправил на простую строчку: «Повести Ивана Петровича Белкина: Выстрел. Метель. Гробовщик. Станционный смотритель. Барышня-крестьянка».

Часы в большой столовой пробили семь. Иван Петрович с заднего крыльца вышел на двор, прошел на конюшню и отвязал молодого и резвого своего жеребца. Жеребец с испуганным восторгом посмотрел на него и негромко заржал. Иван Петрович потрепал его по скользкой спине и вдруг заметил, как сильно дрожат его пальцы.

– Должно: от наливки, – подумал он горько. – Ведь пью каждый день. Что с того? Помогает…

Ему почему-то стало казаться, что все, что он видит сейчас вокруг себя, он видит в последний раз, но это не пугало его, а, напротив, наполняло сердце какой-то блаженной и кроткою радостью. Он медленно, шагом выехал со двора. Полевая дорога, на которой он вскоре очутился, казалась бледно-фиолетовой в сгущающихся сумерках. А как хорошо, как свободно дышалось! Он поднял голову к небу, вся кровь отлила от его лица, по кудрям побежали холодные мурашки…

«Господи! – вдруг подумал Иван Петрович. – Ежели бы я не чувствовал Тебя, я бы и не любил так сильно…»

И тут же спросил сам себя:

«Кого я люблю?»

Княгиня Ахмакова в тяжелом сиреневом сарафане, в хрустальном ожерелье, под которым проступали две яркие красные родинки, с кудрявою черноволосой косой, как будто живая, была перед ним. Она шла по мокрой меже рядом с лошадью, держалась за повод. Иван Петрович опустил правую ладонь и медленно погладил ее по голове. Волосы были слегка влажными. Она подняла лицо, взглянула на него своими рассеянными бирюзовыми глазами и вдруг улыбнулась так просто, светло!

«Вот видишь? – сказал он. – Ведь все так и вышло, как я говорил. Что ж ты раньше не верила?»

Она виновато пожала плечами. И вдруг хлынул дождь. Он хлынул так яростно, бурно и громко, что сразу исчезло и поле, и лошадь, и лес вдалеке, и само даже небо. Осталась лишь темная эта вода. Иван Петрович начал шарить в темноте руками, пытаясь опять нащупать ее черноволосую голову, ее лоб, плечи, но под руками его были потоки. Он спрыгнул с лошади, ноги увязли в мягком, проваливающемся месиве, шагнул в черноту и споткнулся, упал. Упал в грязь лицом и остался лежать, а лошадь, почувствовав это, дыханьем, горячим и нежным, дышала над ним, не двигаясь с места, лишь переступая тихонько копытами.