Аргонавты 98-го года. Скиталец - Роберт Сервис

— О, вы думаете, что это дурачество? Вовсе нет. Я сделался привидением с тех пор, как научился водить пером. Вы знаете Вилли Вильдербуша, знаменитого романиста? Ну, так Биль умер шесть лет тому назад от слишком усердной обработки Джона Ячменное Зерно, и об этом умолчали. Но каждый год из-под его пера выходит новый роман. Это призраки. Я был Биль номер третий. Не правда ли, сногсшибательно?

Я выразил свое удивление.

— Да, книжки-подделки великое дело. Очаровательное изображение девушки на обертке, которая что-то делает в середине, и счастливая развязка в конце — вот рецепт. Все остальное должно быть сладострастно, как бархат. Подождите, пока выйдет мой новый роман «Три минуты». Заказы принимаются.

— Заказываю, — сказал я.

Он внезапно стал серьезным.

— Если бы я мог как следует заняться литературным делом, из меня, пожалуй, вышел бы толк, но я слишком большой farceur. Ладно, когда-нибудь увидим. Может быть, Север вдохновит меня. Может быть, я сделаюсь теперь Гласом Ледяного Молчания, Воплощением Великой Белой Страны?

Он чванился, выпячивая грудь.

— Не состряпали ли вы какой-нибудь поэзии нынче? — спросил Блудный Сын.

— Как же, не далее как сегодня утром, пока я ел свиную грудинку с бобами, я нацарапал несколько строк. Я всегда пишу лучше, когда ем. Не хотите ли послушать? — Он вытащил из кармана старый конверт. — Они написаны по заказу Билли Усмирителя Вод. Он желает преподнести их одной из сестер Лабелль. Знаете, этой полной пылкой блондинке, Бэрдай Лабелль? Оно короткое, но прелестное. Он собирается выгравировать этот стишок на золотой крышке ручного зеркала, которое дарит ей.

Когда в глаза твои взгляну,Я вижу неба глубину.Твое чело белее лилий,А щечки розу пристыдили.Мне в голосе твоем слышныНапевы радостной весны.Красот природы не ищу я —Я их обрел, тебя целуя.

— Не правда ли, как это пойдет к ней? В Бэрдай столько естественной прелести.

— У вас много работы? — спросил я.

— Нет, это скучно. Поэзия — только приправка на здешнем рынке. Это лишь добавочное занятие. Для того чтобы жить, я чищу сапоги в парикмахерской «Элит». Я, который витал на солнечных склонах Парнаса и утолял жажду своей души в Геликонском источнике, должен был избрать специальностью чистку сапог.

— Выпустили ли вы когда-нибудь книгу? — спросил я.

— Как же! Разве вы никогда не читали мои «Рифмы Шелестящего»? Один рецензент сказал, что я настоящий поэт, чистое золото, восемнадцать каратов проба, чудный предмет для торговли, другой утверждал, что я достойнейший из посвященных, когда-либо спускавшихся с высот. Они нашли, что я подражаю людям, о существовании которых я не подозревал. Меня обвиняли в том, что я подражаю больше чем двадцати писателям. Потом на меня накинулись педанты, утверждая, что я не подхожу под академические формулы, советуя мне погрузиться в традиции. Они толковали о форме, о классиках и т. д. Как будто это важно? Важно, когда вам удается сделать вещь так, чтобы люди поняли ее и ощутили бы, что она чувствует себя как дома в их сердце. Я могу писать стихи во всевозможных искусственных формах, но тогда они покрываются плесенью и превращаются в задние числа. Забудьте о них. Довольно изучать старые греческие вирши. Изучайте жизнь, бьющую красками, взывающую к экспрессии. Жизнь! Жизнь! Ее солнце сияло в моей груди, и я только, естественно, старался быть его певцом.

— Послушайте, — сказал Блудный Сын со своей скамьи, где он растянулся в облаке табачного дыма, — прочтите нам ту штуку, которую вы написали вчера. «Последний ужин».

Глаза поэта заблестели от удовольствия.

— Хорошо, — сказал он и ясным голосом прочел следующие строки:

ПОСЛЕДНИЙ УЖИН

Мари Во — Подведенные Очи,Ты лукавой игрою лицаВеселишь, увлекаешь, морочишьИ, шутя, разбиваешь сердца.За тебя — игрушку пустую,Отдал честь я и гордость мужскуюИ теперь напрасно тоскую.Но близка минута конца.

Допивай же вино, если хочешь,Мари Во — Подведенные Очи!

Мари Во — Подведенные Очи,Твои ласки уже не манят.Ты награды за прошлое хочешь?Так прими же ее от меня!Что мы сеем, — жатвой вернется,И слезами смех отольется,Мы сегодня уснем — и придетсяНам спать до Судного Дня.

Ты в вине больше уст не омочишь,Мари Во — Подведенные Очи!

Мари Во — Подведенные Очи,На колени! Молись о нас.Молись горячей и короче.Пока смерть свою косу точит.Пока свет еще не погас.Молись о добре, не содеянном нами.Молись о покое, овеянном снами.Бледный призрак уже за плечами,И я слышу беззвучный глас,

Нас зовущий во мрак вечной ночи.Мари Во — Подведенные Очи!

Как только он кончил, раздался стук в дверь, и в комнату вошел молодой человек с широким улыбающимся лицом актера и выпуклым лбом баптистского миссионера. Пиита представил его мне:

— Юконский Иорик!

— Алло, — перебил его вновь пришедший, — что поделывает компания? Пожалуйста, не смущайтесь. Как поживаете, Горацио? (Он называл всех Горацио.) Рад видеть вас. Только что с собрания кредиторов. Что это? Нет ли глотка виски? Это жестоко, старый дружище, жестоко. Не искушай меня, Горацио, не искушай меня. Не забывай, что я — только бедная трудящаяся девушка.

Он, казалось, с восторгом принимал жизнь во всех ее проявлениях. Он зажег сигару.

— Скажите, ребята, не знаете ли вы старого Бингбатса, адвоката? Дело в том, что я только что встретил его на Фронт-стрит. Я сказал ему: «Горацио, вы дали нам славное представление в Зеро Клубе», Он посмотрел на меня и по спине у него забегали мурашки. Ха! Да. Он был польщен, как Понч. «Послушайте, Горацио, — сказал я, — я поймал вас, но не выдам. У меня дома есть книга, в которой ваши речи имеются от слова о слова». Он совсем обмяк. А у меня есть, — ха! да — словарь!

Он мягко вложил в рот сигару с множеством хихиканий и шутовскими подмигиваниями.

— Нет, не искушай меня, Горацио, не забывай, что я только бедная трудящаяся девушка. Спасибо, я сяду вот там на ящике из-под мыла. Я знавал когда-то человека, по имени Чарльз Альфред Джобкрофт, который сел за светским чаем на яблочный пирог. Он так смутился, что не хотел встать. Так и остался сидеть, пока не ушли все остальные. Все удивлялись, почему он не двигается. Так и просидел, как приклеенный.