Грусть белых ночей - Иван Науменко

Студенты, которые едут на картошку, еще не очень задумываются над сложностями жизни. Счастливая молодая пора. Парни в брюках и девчата в брюках. Смеются, шутят, подкалывают друг друга. Картошка — просвет среди будничности институтских занятий. Вечером на деревенской улице, под ясными осенними звездами, зазвенит гитара, до глубокой ночи не стихнут песни, смех. Высоцкий знает, как студенты убирают картошку.

Зато в аудиториях, в коридорах — непривычная тишина. Ни звонков, ни гомона. С картошкой область, видимо, отстает, так как даже первый и пятый курсы направлены в колхозы.

Каждый день Высоцкий читает теперь по шесть часов. Он, понятно, утомляется, но есть в таком расписании свои преимущества. Предмет спецкурса — поэзия Купалы, и все четыре дня студенты будут слушать, думать только о Купале.

В аудитории теперь — интимная обстановка.

Высоцкий говорит, читает на память стихи, пока не заметит на лицах слушателей первые признаки усталости. Делает перерыв, прохаживается по длинному коридору, затем — снова в аудиторию. Весь день перед студентами он один. Нет, не один — вместе с Купалой. Так будет завтра, послезавтра. Надо, чтобы молодые коллеги поняли, какой могучий талант Купалы, легко и свободно вошли в созданный им поэтический мир.

Так вот Купала, дорогие друзья, жил краем, который называется Беларусь, бредил его прошлым, будущим, с пламенной страстью стремился понять, чем живет, чем хочет жить крестьянин — житель края, его труженик, хранитель духовных богатств.

Из двух частей складывается мир Купалы — из того, что в течение столетий создавали предки и откуда полными пригоршнями поэт черпал, — из сказок, легенд, песен — и еще из того, что принесла революция, которая написала на знаменах слова, звавшие на борьбу за лучшую долю.

Да, да, друзья, революция — и первая русская, которая вызвала к жизни и подняла на своей волне песню Купалы, и Октябрьская, которую поэт принял всей душой, поставив ей на службу весь свой могучий талант, — составляет самое главное в том мире, который мы называем купаловским. Давайте посмотрим, как входит этот мир в сегодняшнюю жизнь, в ее просторы, дали. Помните Алесю, целеустремленную девушку, которая из крестьянской хаты, от материнской прялки пересела на самолет и назад, под соломенную стреху, ясное дело, никогда не вернется. Прозорливым умом Купала предугадал процесс, который начался давно, со времен первых пятилеток, и продолжается до наших дней. Свобода — это прежде всего возможность выбирать жизненные пути. Деревня откажется от патриархальщины, примет коллективные, индустриальные формы труда, молодежь рванется из деревень на заводы, фабрики, станет овладевать новыми профессиями — народ, республика, страна изменят ход, наполнение жизни, от рубежа до рубежа будет продолжаться поход за будущее, — Купала все это предвидел как художник...

На другой день с утра начался дождь, он лил беспрерывно два последующих дня, и под этот задумчивый аккомпанемент Высоцкий учил своих благодарных слушателей постигать поэзию, язык образности, музыку строк и строф, за масштабно-возвышенными поэтическими образами видеть их чисто земные истоки.

Он, кажется, добился, чего хотел. Выложился без остатка. Закончив лекцию, даже заслужил аплодисменты, чего в университете, где читает давно, никогда не было. Приехав с картошки, студенты сдадут зачет. У Высоцкого тем временем больше двух свободных недель.

Дождь продолжается, и Галя на свидание не пришла. Высоцкий побродил по парку, забрал в редакции — машинистка остается после работы — перепечатанный текст — получилась порядочная стопка — и, вернувшись в гостиницу, перечитывая, слегка правя машинописные страницы, снова вдохновился, засел за работу. Он ощущал небывалый ранее прилив сил.

Больше двух свободных недель. Никогда так не было, чтоб с утра не тревожила душу забота, даже какая-нибудь мелочь, которой надо заняться, так как не дает покоя она, давит на сознание.

И город виден из гостиничного окна, тот город, в котором он видит себя юным, молодым человеком с наивными мечтами и грезами.

Несколько дней и ночей подряд Высоцкий вычеркивает, дописывает, откладывая в новую стопку страницу за страницей. Наконец закончен рассказ про плен, он как бы вырвался на оперативный простор. Вырисовывается картина прихода героя в партизанский отряд, присоединение к регулярным частям Красной Армии, которая летом сорок третьего года стремительно рвалась к Днепру.

Над этими страницами он мучается меньше. Он уже нашел нужный тон, ритм рассказа, и, хоть по-прежнему безжалостно выкидывает из рукописи абзацы и страницы, работа продвигается быстрее. Часто одного-двух предложений достаточно, чтобы оживить картину, дать ей нужный настрой. А картина форсирования Днепра вообще неплохо написана. В ней Высоцкий поправил только отдельные слова.

Великое то было время — сентябрь сорок третьего года! Даже теперь Высоцкий словно зримо видит леса в первой осенней позолоте, их ласковую нежность, покой, — и гул артиллерийской канонады, вывороченные, иссеченные снарядами, минами, бомбами деревья, черные воронки одна на одной. Уцелевшие деревья напоминали голые хлысты — так сильно их обрубили осколками. Год и три месяца не был Высоцкий в армии, и за это время она неузнаваемо изменилась. И дело было не только в погонах, не очень аккуратно пришитых к солдатским гимнастеркам, оттопыренных на офицерских кителях, не в автоматах, которые носили за плечами даже ездовые, не в технике, которой стало заметно больше, а в чем-то другом, более существенном и важном. Армия научилась удерживать рубежи, не поддаваться панике, идти вперед. Солдат не боится глядеть в глаза смерти. Эти перемены Высоцкий почувствовал отчетливо и остро. Крови лилось, может, даже больше; чем в мае сорок второго года, когда подходили к Харькову, но это уже были победители, которые освобождали родную землю от ненавистного врага. Отставали кухни, солдаты по два и три дня не видели горячей пищи, ели накопанную в огородах, сваренную в котелках картошку с хлебом, но не жаловались, не искали виноватых, не роптали на судьбу.

В бой Высоцкий пошел рядовым. Что касается его пребывания в плену, то никто не учинял ему особых допросов: может, потому, что он два месяца находился в партизанском отряде и имел на руках соответствующую справку, подтвержденную подписями командира, комиссара и начальника штаба отряда и заверенную печатью еще довоенной МТС. Но и остальных окруженцев, которые сидели по селам, в примаках, освобожденных из лагерей военнопленных, попадавшихся на пути армии, охотно зачисляли в ее ряды, зная, что проверка боем — самая надежная.

Перелистывая страницы рукописи, Высоцкий вдруг поймал себя на неожиданной мысли. Тогда, в сентябре сорок третьего года, когда он снова стал солдатом, он чувствовал себя примерно так же, как чувствует теперь — через четверть века после войны. Тогда плен не унижал его и теперь не унижает. В армии перелом в отношении пленных, окруженцев произошел чрезвычайно быстро, как только она научилась наступать, побеждать. Он мучительно переживал, что был в плену, имел из-за этого немало волнений, неприятностей, уже в университете по анонимному письму его делом занималась комиссия, выносила решение. Такое было время, но все то позади. Когда закончилась война и он вернулся в городок, поступил в редакцию, жизнь обещала многое. Призрак старости даже в мыслях не маячил. Казалось тогда — молодость будет длиться бесконечно. Было, видимо, особенно острым ощущение радости жизни у людей, которые прошли войну. Но оно довольно скоро угасло.

Еще на войне Высоцкий почувствовал, что человеку в изменчивом, жестоком мире нужен другой человек, к которому можно прийти с радостью, горем, положиться во всем. На пути его любви с Кларой стал плен. Да, плен, так как, если бы он не был в плену, у него не было бы той внутренней неуверенности, колебаний, которые не позволили ему со всей решительностью приблизить к себе Клару. Да и она его колебания чувствовала.

Не отрываясь от стола, выходя только перекусить, тратя на сон не более пяти часов в сутки, Высоцкий за неделю упорной, изнуряющей, но и радостной работы дошел наконец до раздела — кончалась вторая папка, — в котором его герой через месяц после боя за Днепр лежит, тяжело раненный, в украинском селе. Пожалуй, то же произошло с самим Высоцким.

Он был ранен в живот, везти в госпиталь было некому и не на чем, и его оставили в глухом, сплошь засаженном вишнями селе украинского Полесья. Рядом с ним в темной сырой комнатушке деревенской сборни лежал раненый венгр-фельдшер, которого взяли в плен. Лечил их обоих местный ветеринар, участливый, добрый дядька, — он еще в первую мировую войну, служа в войске, кое-как овладел новой профессией. Ветеринар если не вылечил, так подлечил — настоями трав, примочками из самогонки. У него был толстый засаленный справочник лекарственных трав на польском языке, и по этому-справочнику венгр-фельдшер — он был ранен в обе ноги — выискивал нужные для лечения себя и Высоцкого травы — по картинкам и их латинским названиям. Там, в украинском селе, Высоцкий дал себе слово, если выживет, изучить латынь...