Грусть белых ночей - Иван Науменко

Это, конечно, теория. Он, Высоцкий, как неопытный писатель, сделал ошибку, отведя в своей рукописи излишне большое место теоретическим рассуждениям. Ничего этого не нужно. Рядовые немцы, с которыми он встречался, когда попал в плен, и позднее, когда видел их в качестве пленных, и еще позднее, когда находился в Германии, разговаривал с кем хотел, — так вот все эти немцы ни Ницше, ни Альфреда Розенберга не читали, некоторые даже не знали, что есть такие книги. Но почему же тогда многие из них были так жестоки, беспощадны к своим жертвам, жгли живыми в захваченных деревнях старых женщин и детей, уничтожали пленных?

Всю ночь Высоцкий писал. Прежде всего надо оставить и даже расширить картины, посвященные плену. Он ничего не будет выдумывать, покажет только то, что видел, пережил.

Он начал с арки. До мелочей видел теперь эту арку над входными воротами в лагерь, каким стала оплетенная колючей проволокой территория небольшого деревообрабатывающего завода с циркулярками, пилорамой, штабелями бревен, двумя приземистыми бараками, в которых размещались пленные, и аккуратно ухоженным, с жестяной крышей домиком, где жила охрана. Когда-то заводик был частью небольшого поселка, лежавшего около железнодорожной ветки-однопутки. От склада, который теперь был за проволокой, до синеющего вдали леса вела узкоколейка, по которой провозили бревна. В лес пленных не пускали. Там работали жители поселка: валили сосны, грузили на узкие платформы, паровозиком подгоняли к самой арке. Раз в три дня входные ворота раскрывались, и машинист, подав пронзительный гудок, загонял цуг платформ в лагерь. Других гражданских сюда не пускали.

И еще раз в неделю, построив колонну, прихватив всех лагерных овчарок, конвой выводил пленных на станцию — грузить в эшелон шпалы, детали от бункеров — продукцию заводика. Это было единственным просветом в лагерном однообразии — визге пил, циркулярок, грохоте пилорамы, пыхтенье паровозика.

Высоцкий смотрит теперь на прошлую жизнь своего героя только через колючую проволоку лагерной ограды. Страницы, написанные ранее, — о довоенных мечтаниях юноши, училище связи, боях под Харьковом — надо переделать и подать сквозь чувства узника, который день и ночь бредит волей. На этом он построит первую часть повести.

Высоцкий больше вычеркивает, чем пишет. Снимает абзацы, обрубает вязь лишних слов, предложений, подчиняя ритм, мелодию рассказа настроению, которое теперь властно завладело им. Совсем не жалко выкидывать, перечеркивать целые страницы ради одного только предложения или какой-нибудь детали.

Что-то необыкновенно важное в жизни его герой познал там, в лагере, и как долго Высоцкий, незадачливый писатель, шел к этому выводу. За побег из лагеря наказание было одно — смерть; однако его лейтенант три раза повторял попытку. О том — будет или не будет жить — не думал. Вообще на войне никто о таких вещах не думает, даже старается отогнать подобные мысли, если они приходят. Война — особое состояние духа. Может, потому один человек так легко убивает другого, не ощущая особых укоров совести.

Время от времени Высоцкий встает, закуривает, подходит к открытому окну. В городе редкие огни, приглушенные ночные звуки: промчится по набережной такси, отзовется внизу, в каком-нибудь дворе, петух. Город спит. Тут, кажется, даже и предприятий таких нет, которые бы работали в ночную смену. Разве что электростанция да телеграф.

В эту ночь Высоцкий как бы живет в двух измерениях — в прошлом и настоящем. Переход от одного состояния в другое совершается мгновенно. Когда он стоит у окна, смотрит на город — ощущает себя сегодняшним, зрелым человеком, сядет к столу — и сразу перевоплощается в далекого, двадцатилетнего лейтенанта, который больше всего мечтает вырваться из плена. Есть, значит, то, что называется связью времен.

Хорошо, что он согласился читать лекции и приехал сюда. Как бы предчувствовал, что только тут, в городе молодости, может появиться настроение, которое позволит со священным трепетом переписывать, переделывать порыжевшие от долгого лежания листки.

Когда начало светать, перед Высоцким лежала стопка бумаги. Он перечитал написанное ночью, а также сплошь искромсанные поправками-вставками старые листки и остался доволен. Что-то вырисовывается. Что — он, теоретик, который столько лет морочит студентам головы, раскрывая сущность литературы, и сам не скажет. Есть ощущение правды, гармонии. Литература, видимо, держится на измерении жизни по наивысшим законам человеческого духа. Вообще странная вещь — литература. Во многих отношениях — загадка, тайна. Не на своем месте слово в предложении, и от всего предложения отдает фальшью. В математике от перестановки слагаемых сумма не меняется, в литературе — меняется.

Высоцкий закрыл окно, разделся и, добравшись до кровати, сразу заснул. Не слышал, как пробудилась гостиница, как хлопали двери, алюминиевые спинки раскладушек — их снова складывали, убирая из вестибюля.

VIII

Он проснулся в полдень и, позавтракав, решил заглянуть в редакцию. Из бывших сотрудников там только Вайнштейн да Корчной. Но Вайнштейн уже, видно, плещется в теплом море, а с Корчным он близок не был. «Добрый день», «как живешь?», «будь здоров» — только и всего. Надо в первую очередь познакомиться с машинисткой, перепечатывать понемногу написанное.

Редакция размещается в административном здании вместе с горкомом, горсоветом и другими учреждениями. Здание обращено фасадом на Центральную площадь. Длинный коридор, по сторонам комнаты. Комната на двух сотрудников. Роскошь. И новое племя газетчиков.

На отделении журналистики Высоцкий тоже читает курс литературы, поэтому знакомые есть и тут. Даже сам редактор знакомый — чернявый, общительный парень лет тридцати. Встретив Высоцкого в коридоре, сразу ведет к себе в кабинет.

— Съездим на Нефтестрой, Алесь Иванович, — приглашает редактор. — У нас «Волга», поедем, куда захотите. Я же знаю, журналистская жилка в вас бьется.

Высоцкий охотно соглашается:

— Поедем. Если можно, по колхозам повозите. Я тут в каждой деревне бывал.

— Повозим. Наверно, забыли, как принимали у меня экзамен?

— Земляков не забываю. Вы подготовились как следует. Просто блестяще отвечали.

— Вас боялся. Знал, что тут работали. Если бы поставили тройку, меня бы в редакции засмеяли. Я же университет заочно заканчивал, работал заведующим отделом.

На стопку испещренных правкой страниц редактор смотрит с уважением.

— Статья?

— Берите выше.

— Оставьте. Машинистка перепечатает.

— Хочу сам познакомиться с машинисткой. Буду еще приносить.

Через полчаса Высоцкий покидает редакцию, не спеша идет в конец улицы, где в соседстве с обкомом партии размещалась редакция прежней, областной газеты. Скоро он доходит до знакомого деревянного дома, который напоминает поставленный на торец большой коробок спичек. По всем признакам, тут теперь коммунальные квартиры — занавески, шторы на окнах, вместо одного высокого крыльца — целых три. Высоцкому даже грустно стало.

Через улицу наискосок каменное здание почты, которая адреса не меняла, и Высоцкий направляется туда, покупает в киоске газету и, примостившись на скамейке со спинкой и массивными чугунными ножками, долго сидит.

Двухэтажный, деревянный, срубленный на прямой угол дом, похожий на коробок спичек, многое значил в его жизни. Прежней редакции газеты — большей по удельному весу и по штату — места в нем хватало. Высоцкий будто зримо видит скрипучую крутую лестничку, которая вела на второй этаж, обшарпанные обои на стенках, соты комнатушек, кабинетов.

На первом этаже в тесных каморках размещались отделы писем, культуры, сельскохозяйственный и машинописное бюро. Два старых «ундервуда» под ловкими пальцами редакционных машинисток трещали как пулеметы, так что человек, проходящий мимо домика, даже не глядя на вывеску, мог догадаться, что тут за учреждение.

Принимала Высоцкого в редакцию Ольга Самсоновна Бакуновская, маленькая, подвижная, с заплетенными в старомодный клубок волосами, с синими, по-детски доверчивыми глазами.

— Вы печатали что-нибудь?

— Стихи. В вашей газете.

— Знаете редакционную работу?

— Полгода работал корректором.

— Ай как хорошо! Оформим разъездным корреспондентом. Квартиры не дадим, карточку — с нового месяца. Задание получите в отделах. — Поглядев на шинель, которую Высоцкий не успел даже расстегнуть, на чемодан, поставленный возле двери, она виновато усмехнулась: — С квартирами тяжело. Пока найдете, ночуйте в редакции.

Разговор об устройстве на работу в такое солидное учреждение, как редакция, занял не более пяти минут. Ольга Самсоновна на военную шинель смотрела с уважением.

Он ночевал в редакции месяца три, пока не нашел собственный угол.

Удивительное было послевоенное время. По-своему великое и неповторимое. Настроение, несмотря на руины, землянки, голод, холод, царило высокое, возвышенное. Окончилась громадная, неслыханная в истории война, думал Высоцкий, и теперь начнется эпоха мира и счастья. Разве миллионы жизней, принесенные в жертву, не порука такому счастью?