Грусть белых ночей - Иван Науменко

Газеты писали только о высоком. Материалы, которые в них помещались, дышали бодростью, дух, который их породил, Высоцкий как бы ощущал в самом себе. Закончилась огромная война, и мы в ней победили. Так почему же не победим теперь, когда не свистят пули, а над головами мирное небо и солнце?

Однажды случай столкнул Высоцкого с писателем, который приехал из Минска со специальным заданием. Они ночевали в гостинице в том самом железнодорожном городке, откуда надо было добираться в припятский городок, питались в буфете — там давали к щам с опятами маленький кусочек хлеба. Писатель одну за другой разменивал сотенные: они имели не слишком большой вес — выпьешь пару кружек пива, купишь две пачки папирос.

Писатель вместе с Высоцким направился в более или менее передовой колхоз, шли лесной дорогой, заблудились, зато побывали в деревнях, куда не думали заходить, ночевали у лесника, у бригадира тракторной бригады. Писатель ничего особенного не записывал — так, фамилию, какую-нибудь цифру. Разговаривал, как разговаривал бы на его месте каждый, кто попал к незнакомым людям.

Недели через две в республиканской газете начали печататься очерки. Боже ты мой! Оказывается, все заметил писатель, даже мелочи запомнил: лужицы талой воды, которые, как зеркальца, отсвечивали на весеннем солнце, рыжую прошлогоднюю осоку — сквозь нее на болотных кочках пробивались тоненькие стебельки черноголовки; словно в каком-то мгновенном снимке показал лесника, бригадира, председателя колхоза, вообще всех людей, с которыми пришлось встретиться и разговаривать. И ничего не выдумывал: был колхоз, который только-только начинал становиться на ноги, люди, которые хотели жить, работать, верили, что завтра будет лучше. И только одного не коснулся: на станции, где в буфете питались писатель с Высоцким, было полно мешочников; на открытых платформах, на тормозных площадках, в тамбурах вагонов везли хлеб мужчины и женщины: кто мешок, кто два, и даже железнодорожное начальство не запрещало такие перевозки.

В толстых литературных журналах стали печататься повести и романы о недавней войне, и Высоцкий с жадностью на них набрасывался. Он уже имел квартиру: отгороженную фанерной перегородкой боковушку, где помещалась железная кровать и тумбочка. Про войну тоже писалась правда, хоть и не до конца.

В газетах мелькали крылатые выражения: солдат-победитель, который прошел от Сталинграда до Берлина. Образ такой можно было воспринимать только как собирательный, так как Высоцкий хорошо знал, как нелегко пройти солдату не только от города до города, а во время наступления даже до ближайшей деревни. Или, может, то, что знал, видел он, ничего не значило?

Суровое было время, дышало аскетизмом, мерило человеческие дела высокими мерками. Правда, раз навсегда данных мерок быть не может.

Писал Высоцкий чаще всего ночью, в редакции, там же, положив под голову комплект прошлогодней подшивки, оставался ночевать даже и тогда, когда уже имел квартиру. Хорошо в редакции: можно открыть форточку, курить, ходить по комнате из угла в угол, обдумывать очередной абзац. Собеседники, чтобы поговорить, отвести душу, тоже были: сторож Залман Перец и Рудерман.

У Залмана сын — корреспондент республиканской газеты, на ее полосах почти каждый день мелькает его имя, и отец каждый раз похваляется:

— О, мой Миша... Такая голова!..

Высоцкий сыном-корреспондентом не восхищался, хотя правды отцу в глаза не говорил. Молодой Перец писал небрежно, никогда не задумывался над словами, его даже в областной газете нельзя было без коренной правки печатать. Зато он не давал маху в другом — поедет писать про леспромхоз и вернется в фуфайке, полушубке, валенках — одели, как лесоруба.

Старый Залман, узнав, что Высоцкий побывал в каком-нибудь районе, долго расспрашивает про цены на картошку, мясо, яйца. Получив ответ, недовольно шмыгает толстым носом, ворчит:

— Проживи на мою зарплату. На килограмм колбасы зарабатываю...

Рудерман — тихий, обходительный, мягкий. Любит литературу, рассуждает с Высоцким о Чехове, Гоголе, Куприне. Немолодой — на голове пролегла заметная лысина, остролицый, с глубокими глазными впадинами, — он не оставляет мечту поступить в университет. Хотя бы заочно, так как у него двое детей, а их надо кормить.

То, что в городке много еврейского населения, в значительной мере определяет состав редакции: половина ее сотрудников — евреи. Самый способный Блюменталь — ответственный секретарь, тот самый, что когда-то напечатал стихи Высоцкого. Прошел войну — работал в военной газете, — интеллигентный, с чувством юмора, начитанный, сам пишет стихи. Блюменталь никогда ни на кого не кричит, но авторитет его безупречен.

Собственным корреспондентом в газете работает Тихон Бобла, толстый, расплывшийся, с широким безбородым лицом и узкой прорезью жестких татарских глаз. Районы, которые входят в куст, заприпятские, наиболее богатые. Но у Боблы и детей богато, кажется восемь, и разной помощи, которую ему добавляют к заработку, не хватает. Получив гонорар, он поспешно ковыляет на почту и пересылает жене деньги не обычным, а телеграфным переводом — чтоб получила в тот же день.

С Боблой Высоцкий чаще всего странствует. Тихон — корреспондент бывалый и опытный. Начинал деятельность еще в союзной осоавиахимовской газете в начале тридцатых годов. В поддевке, огромных растоптанных сапогах — он транспортом не пользуется — от колхоза до колхоза, из района в район вышагивает пешком. Таким манером и питается — кто пустит переночевать, тот и поужинать даст.

У Боблы насмешливый, иронический ум, он умеет разговаривать с каждым, кого ни повстречает, знает положение дел не только в районах и колхозах, но и в бригадах и на фермах. Фактов у него в голове — не счесть. Но в то же время Бобла к делу равнодушен и даже страшно ленив: книг не читает, к знаниям не стремится — он как был, так и остался селькором тридцатых годов.

Заметок, корреспонденций, а тем более очерков Бобла не пишет, он просто подсовывает под стекло, которое лежит на столе заведующего сельхозотделом Дубовика, материалы, составленные по весьма нехитрому принципу — название колхоза, фамилия председателя, положительный или отрицательный факт, который имел место. Но в редакции постоянно возникает необходимость начать какую-нибудь кампанию, и, получив от редактора директиву, Дубовик начинает копаться в ворохе Бобловых бумаг, всегда находя факт, который отвечает новым требованиям. Нюх на факты у Боблы острый — недаром он старый газетный волк.

Так вот работалось. Через год пришел новый редактор — еще в военной шинели, с погонами майора. Ольга Самсоновна с этого времени стала заведующей отделом.

Не кто иной, как Дубовик — строгий наставник и самый большой в редакции авторитет, представил Высоцкого новому редактору:

— Наш спецкор. За полгода дошел до очерка и даже фельетон напечатал. Подает надежды.

Это была, а тем более из уст Дубовика, наивысшая похвала.

Жизнь в то время мерилась на пуды, центнеры, гектары. Идеи, которые возникали из того, что писал Высоцкий, да и все остальные сотрудники редакции, были не слишком-то сложными: организовать дело, поднять людей, добиться лучших хозяйственных успехов. Надо было верить в то, к чему призываешь. Высоцкий верил. Да и нельзя было не верить. Люди хотят жить, строить хаты, заводить семьи, добиваться большего достатка. Так почему они должны плохо работать?

Он ездил, писал, читал, питался плохо, первый год проходил в шинели, сапогах, в которых пришел с войны, — тогда многие так ходили. Жил на подъеме, жизнь, кажется, только-только начиналась, хотя и позади было много пережитого. Про войну думать не хотелось. Будто мир и война были совсем разные вещи.

IX

Обычай всюду одинаков: студенты едут на картошку. Курс, на котором читает Высоцкий, декан задержал на четыре дня, чтобы дать возможность приезжему, специально приглашенному преподавателю прочитать свои часы. Для этого ему отдано время других преподавателей.

Картина студенческих сборов тоже одинакова. С котомками, рюкзаками за плечами шумливая орда рассаживается по автобусам и грузовикам с крытыми кузовами. Шоферы стоят группками, курят, переговариваются в ожидании, пока студенты рассядутся.

Из местного института, когда Высоцкий жил в городе, студентов на картошку не посылали. Теперь посылают. Дети деревни, они на две, три недели, а то и на целый месяц снова вернутся туда, где росли, расправляли крылья, чтобы полететь в новые дали. Хотя дали для выпускников пединститута известные — та же деревня, восьмилетка или десятилетка. Но не все туда поедут, а поехав, не все останутся. Дети деревни уже приобщились к городу, его удобствам, жизненным благам, сколько есть сил, стремятся вернуться на асфальт. Дипломированных учителей в деревне не хватает. Зато в городе, даже самом маленьком, — их с избытком.