Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

– Она сама ничего не знает, дон Федерико, ее же нельзя волновать. Пойдемте ко мне в угловую, присядем, и я вам все растолкую, что и к чему.

– Н-да! – только и мог сказать бравый лейтенант, выслушав всю историю. Конечно, ты прав, но без согласия кузена я не могу ее увезти: это, по сути, кража.

– Постарайтесь его как-нибудь уговорить. Кто знает, какую сумасшедшую штуку он выкинет в следующий раз – с ней, с собой, а то еще с кем-нибудь. Вдруг мне придется отлучиться, вдруг Давид не уследит… Очень вас прошу.

– Ладно, – ответил лейтенант. – Я попробую.

И вдруг спросил:

– А что, он вправду такой страшный, этот пастух?

– С лица воду не пить, сеньор, и пострашнее бывают рожи. Я вон тоже порядочная образина… но это кому как. Он хороший человек… и их обоих обидели. Если, конечно, где-нибудь считают обиды рабов.

Дон Федерико ушел молча.

В ту ночь в хозяйском кабинете долго не гасли свечи. Господа засиделись, и далеко за полночь лакей пришел будить старика Лафкадио, чтобы тот сообразил что-нибудь перекусить припозднившимся кабальеро.

Встали, однако, рано и сразу же зачем-то собрались в Карденас. Но, поджидая в коляске замешкавшегося хозяина, дон Федерико шепнул Факундо, отиравшемуся поблизости: "Все в порядке, пусть собирается".

У меня все сборы были закончены с вечера.

– Не хотела бы я ехать с ним, – сказала я мужу.

– Придется, – ответил он. – Ну, свалит тебя в свою постель… и то при сеньоре побоится. Ладно, черт с ним; но вот что на уме у нашего обалдуя – поди знай. А что-нибудь было, даром ли он вчера так кочевряжился!

Выехали поздно и ночевали в Матансас.

На другой день ночью приехали в Гавану.

Глава пятая

Плохо помню, как доехали: я была в полулихорадочном состоянии. Сказались и страшное беспокойство последних дней, и утомительная дорога; но главная причина была, конечно, набухшая, воспалившаяся грудь. Всякая мать знает, как тяжело отнимать ребенка вот так, разом, особенно когда много молока. А у меня молока было море.

Проснулась утром совсем больная и с трудом смогла одеться. Едва привела себя в порядок – шаги в дверях, и на пороге – дон Федерико.

– Доброе утро, красавица! Спишь ты долго и сладко. Отдохнула с дороги?

– Вполне и рада служить сеньоре.

– Сеньора тут ни причем. Ты в моем доме.

– Почему?

– Мне говорили, что ты весьма образованная особа. Посмотри, думаю, разберешься, – и протянул какую-то гербовую бумагу.

Я развернула документ, и буквы запрыгали перед глазами. Это была по всем правилам оформленная купчая, гласившая, что дон Фернандо такой-то уступает меня дону Федерико такому-то за долг в сумме одна тысяча песо.

– Недурная цена, а? За эти деньги можно было купить троих, а то и четверых поплоше.

Я его не слушала. Меня и так не слишком твердо держали ноги, а тут они вовсе подкосились, и, похолодев, я села на кровать.

Дон Федерико стал брызгать мне в лицо водой из умывального кувшина.

– Ну успокойся же, успокойся! Никто не отнимет у тебя ни твоего здоровенного муженька, ни мальчишку.

Только эти слова и привели меня в чувство.

– Да как все это вышло-то? Почему он меня продал?

– О, это отдельный разговор! Видишь ли, он не хотел тебя отпускать ни под каким видом. Мне пришлось усадить его за пикет и заставить проиграть… ну, скажем, куда больше, чем тут обозначено, прежде чем он согласился подписать эту бумагу, – помахал купчей перед моим лицом. – Честное слово, это была настоящая баталия.

Я немного рисковал, для того, чтобы ты, моя красавица, стала бы в самом деле моей. Пожалуй, я присяду рядом с тобой, нам надо обсудить кое-что. Евлалия!

Как из-под земли, на пороге выросла величавая красавица квартеронка лет сорока – из тех, что могли бы сойти за белых, если б не форма губ и смоляные вьющиеся волосы.

– Принеси сюда два прибора и кофейник, и еще что попросит унгана Кассандра.

Отнесись к ней с уважением – это моя почетная гостья.

Взгляд квартеронки говорил: "Много мы видали тут этаких!" – и я, как ни скверно себя чувствовала, доставила себе удовольствие пустить в ход безотказный шнурок.

Квартеронка падала трижды на протяжении трех шагов, пока была видна в дверном проеме. Когда она поднялась в последний раз, величавости как не бывало. Дон Федерико хохотал от души, откинувшись в качалке.

– Ну что стоишь, кумушка Евлалия? Побольше почтения к унгане, я ее сам боюсь! – и, когда экономка исчезла, добавил, все еще усмехаясь:

– Хорошо сделала, что поставила ее на место. Свободная, на три четверти белая, поэтому иногда задирает нос… Ну, не о ней сейчас разговор.

Кофе появился моментально, словно кофейник кипел где-то за стенкой, приборы и сладости были поданы тоже.

– Итак, я усадил его за игру – это-то было нетрудно, и пошла баталия! Играли с переменным успехом, как в таких случаях бывает. Фернандо горячился, потому что играл всерьез и надеялся на выигрыш, и это ему очень мешало. А я заранее знал, что не буду пользоваться выигрышем.

– Вы были уверены, – я все понимаю. Понимаю так же, что это делалось не для доньи Белен и уж во всяком случае не для моего мужа.

– Ты понимаешь и все остальное, ты умница.

– Я помню одну случайную встречу на лестнице…

– Именно! Ты права.

– Что будет со мной?

– Ничего ужасного, можешь не волноваться. Тут многое зависит от тебя.

– Можно ли яснее, дон Федерико?

– Хм… Сначала я скажу, что когда Белен родит, – это месяца через полтора, и еще две или три недели на поправку, словом, когда она поедет в Санта-Анхелику, ты отправишься с ней. Вздохнула облегченно? Ну, то-то. Слушай дальше, куколка.

Он перевел дух и облизнул пересохшие губы. До тех пор не было заметно, чтобы он сильно волновался.

– Так вот… Я не знаю, много или мало то, что я хочу, но чего я хочу – я знаю точно. Об этой бумаге – он потряс купчей, – можешь забыть. У меня много красивых рабынь – если посмотришь из окна, увидишь, сколько их слоняется по двору. Мне не нужна еще одна. Ты почетная гостья этого дома, не так уж надолго, и останешься ею до последнего дня. Мне надо, чтобы ты сама захотела прийти ко мне в спальню… чтобы была сердечным и искренним другом. Ты красива, но это не все. Красивы многие. Ты умна и обаятельна. Я не хочу иметь только твою красоту, хотя и ее тоже. Я хочу все, всю тебя до донышка, пусть и не надолго.

Не слишком развеселило это лестное предложение.

– Сеньор Лопес хотел того же самого.

– Фернандо дурак. Он хотел получить признательность силой. Отчасти я его понимаю – сам от тебя без ума. Но если я начну обращаться с тобою, как он – ты в силах и со мною поступить так же, как с ним.

– Сеньор слишком высокого мнения о моих способностях.

– Не будь чересчур скромна. Я ведь не скромничаю. Я знаю, что стою того, что прошу. Разве нет? Сандра, ну почему ты на меня так смотришь? Под твоим взглядом я чувствую себя провинившимся школяром. Скажи мне что-нибудь, моя…

Его лицо расплывалось в цветном тумане – желтом, красном, коричневом. Я с трудом держалась прямо в продолжение разговора и в конце его просто потеряла сознание.

Очнулась в комнате, пропахшей насквозь камфарой. На высоком табурете сидит молоденькая мулатка и обмахивает меня большим веером. А в кресле у изголовья полулежит небритый, в домашнем наряде дон Федерико.

– Хвала всевышнему, ты очнулась! – вздохнул он. – О, мадонна, как ты напугала нас всех! И я хорош, пытался с тобою говорить о всяких глупостях… нет-нет, лежи. Ты, наверно, ужасно голодна? Сейчас тебя покормят. Евлалия! Ты где?

Подожди, я сейчас приду.

И, едва он вышел, девчонка-опахальщица заговорщическим шепотом сообщила, что "вот так и сидит со вчерашнего дня, а давеча, как ты упала, как шальной, сам поехал за доктором.

А потом сел тут и с места не тронулся, и не прикорнул даже ни вот столечко".

Я зарубила это на носу, хотя и не подала вида; по правде, была еще слаба.

Подкрепившись, я продремала весь этот день и проспала всю следующую ночь, и на следующее утро проснулась вполне бодрой.

Разбудил меня запах нагретой ткани и шуршание у изголовья. Открыв глаза, уперлась взглядом в каскады цветного переливающегося шифона: на бледно-розовом фоне алые, синие, лиловые цветы. Это было платье на подставке. С другой стороны, на такой же подставке, растопырились накрахмаленные батистовые нижние юбки и остальное белье. В качестве знатока я могла определить, во сколько предположительно обошлось все это великолепие; но более всего меня изумило явление двух пожилых белых женщин в одинаковых простых, опрятных платьях, занятых подготовкой роскошного туалета. Вот одна из них, заметив, что я на нее смотрю, склонилась в реверансе:

– С вашего позволения, мадам, не угодно ли уже встать?

Я протерла глаза: нет, не сплю.

– Скажите, у меня что, не прошла лихорадка? Или господь бог поменял местами черных и белых?