Снобы - Джулиан Феллоуз

Как бы ни звучали его слова, он нисколько не был против сдать дом. Наоборот. Это давало ему уважительную причину как можно быстрее завершить отделку, и раз Эдит больше не нравится идея поселиться там, ему очень хотелось поскорее сдать дом в аренду и покончить с этим. Эти красивые пустые комнаты, которые они так подробно обсуждали сразу после свадьбы, служили ему немым упреком, ставящим в тупик напоминанием, что ему не удалось – что? Понять? Но что такое он должен понять? Они оба с таким удовольствием «обустраивали дом». Он послушно хмурил лоб над маленькими квадратиками обоев и образцами тканей (хотя ему не было совершенно никакой разницы, что именно из этого она выберет), и они робко отмечали, что одна из дополнительных спален может потом «пригодиться», планируя для нее значительно лучшую ванную комнату, чем эта спальня могла надеяться получить. И вдруг, ни с того ни с сего, все это куда-то пропало… Чарльз понимал, что жена недовольна. Он заботился о ее благополучии и внимательно относился к любым признакам ее недовольства, но не мог понять, в чем дело. Что изменилось? И он был в полном замешательстве относительно того, что делать дальше. Он предложил проводить больше времени в Лондоне, но нет, это ее не устраивало. Он позвал ее принимать большее участие в управлении домашним магазином и центром для посетителей при музее, но она считала, что это будет вмешательством в дела его матери. Наконец, он надеялся, что, обустроив Брук-Фарм, можно будет создать там, в Суссексе, светскую жизнь, никак не связанную с его родителями, и таким образом как-то помочь Эдит, но в один прекрасный день та вдруг решила, что все-таки не хочет уезжать из Бротон-Холла, и тут он действительно зашел в тупик.

– Просто не могу представить, как мы сидим там и пялимся друг на друга целый день, – беспечно сказала она.

Эти слова болью отдались в сердце Чарльза, потому что именно это он себе и воображал. Как они вдвоем ужинают, например, на кухне, или в маленькой библиотеке, перед телевизором, с подносами на коленях, обсуждая горести и радости прошедшего дня…

Настоящая проблема Чарльза, как он с легкостью признавался (по крайней мере, себе), заключалась в том, что он просто не видел, что в их жизни не так. Он не мог понять, что плохого в том, чтобы видеться с одними и теми же людьми, вести одни и те же разговоры, делать одно и то же месяц за месяцем, год за годом. Его жизнь из года в год шла одной и той же колеей, с привычными вехами: охота с ружьем до конца января, с гончими до начала марта, несколько дней в Лондоне, затем, наверное, поездка куда-нибудь подальше на рыбалку или в Шотландию на пешие прогулки в горах. Что в этом может быть плохого? Очевидно, с этим было что-то не так, но что именно – он не понимал. И что ему делать дальше, чтобы порадовать жену, которую он любил, но которая набрасывалась на него за малейший неверный шаг, было для него серьезной загадкой. Загадкой, которую ему вряд ли удастся решить сегодня утром, думал он, надевая твидовый пиджак и спускаясь вниз, чтобы позавтракать с отцом в столовой.

А Эдит в это время тихо лежала в теплой воде, слушая стук его шагов по полированному дереву большой лестницы. Она знала, что Чарльз беспокоится из-за нее, но считала, что он заслуживает небольшого беспокойства. А она сегодня утром была встревожена более чем обычно и едва могла понять, почему. Как будто плесень подтачивала величественную конструкцию здания ее жизни, и только самое острое обоняние могло уловить ее тонкий и резкий запах. В дверь спальни постучали, и вошла Мэри с подносом.

– Миледи?

– Я здесь, Мэри. Поставь там где-нибудь.

– Вы хорошо себя чувствуете, Миледи? – В голосе Мэри, скромно остановившейся у открытой двери в ванную, звучало легкое беспокойство, очевидно вызванное, частичным нарушением заведенного порядка.

– Все хорошо, Мэри. Спасибо. Оставь поднос в спальне. Я сейчас выйду.

– Хорошо, миледи.

Эдит слушала, как горничная энергично суетится в спальне, пока дверь не закрылась и не послышались удаляющиеся по коридору шаги.

Какой обычной казалась ей ее жизнь. Сегодня ее буквально окутывала серая обыденность, пропитывавшая атмосферу этих душных, заставленных обитой ситцем мебелью и наполненных диванными подушками комнат, как дымка, висевшая над водой в ванне. А ведь совсем недавно все эти мелочи – «миледи», отдающиеся эхом шаги по полированным деревянным полам, мужчины, завтракающие где-то внизу, за столом, уставленным большими, отполированными до блеска серебряными блюдами, укрытый кружевом поднос, поблескивающий фарфоровыми чашечками и блюдцами, – как сладки для чувств были соприкосновения с этой реальностью. В те первые дни в Бротон-Холле как много удовольствия доставляли ей одни только монограммы на белье, кубки с Дерби на письменном столе, телефон с кнопками «конюшни» и «кухня», ливрейный лакей Роберт, красневший от волнения, когда приходил забирать чемоданы после того, как вещи переложены в шкаф, лебеди на озере, даже сами деревья в парке.

Принцесса в волшебной стране. Как быстро она освоила все хитрости, научилась быть величественно-любезной, элегантно «не подозревать» об окружавшей ее роскоши, делать так, чтобы человеку стало не по себе от ее умышленной непринужденности. Она с наслаждением наблюдала, какой неловкостью обернулся для Истонов их триумф, когда (наконец-то!) оказавшись на званом ужине в Бротон-Холле, они обнаружили, что окружены людьми, которые хорошо знакомы друг с другом и все до единого понятия не имеют, кто такие Дэвид и Изабел. Она скопировала пару приемов покойной принцессы Уэльской, совершенствуя теплую и полную очарования манеру поведения с деревенскими жителями, это сочетание величественности и выверенной естественности, которое завоевывает любое сердце. Она светилась доброжелательностью и расточала похвалы, осматривая новые игровые площадки детского сада или раздавая награды на цветочной выставке, завоевывала новых друзей, обезоруживала старых критиков. Как приятно было заметить, что дети застенчиво поглядывают на нее, и покорить их внезапной, обворожительной улыбкой, а затем перевести доброжелательный взгляд на их матерей. Но опять-таки, это было так просто…

Тихо застонав, она вышла из воды, закрыла краны, вытащила пробку и прошлепала в спальню, чтобы без энтузиазма поковырять свой завтрак. Мэри заправила постель и разожгла огонь – dernier cri[29] роскоши, особенно в сентябре, – и поднос с тарелками и чашкой, такой же красивый, как и всегда, стоял на столе посреди комнаты. Пристроившись между тарелками в чудесный цветочек, лежали письма – просьбы, благодарности, приглашения на скучные сельские вечеринки, куда они пойдут, и на восхитительные вечеринки в Лондоне, куда они не пойдут. Она лениво просмотрела их, откусывая кусочек тоста, золотисто-коричневого, с аккуратно срезанной коркой. Мэри приготовила и ее одежду, твидовую юбку, хлопчатобумажную блузку, жакет из джерси с кроликами. Она будет носить эту одежду, с жемчужными украшениями и не очень практичными туфлями, как костюм для бесконечной роли, которую ей теперь предстоит играть всегда. Она представила ожидающий ее день: несколько поручений, библиотекарю, мистер Повар, легкий обед («легкий обед» – она даже думала теперь на языке своей роли), заседание некоего комитета в деревне, обсуждение летней выставки цветов, кузина Гуджи придет на чай. Тоскливая перспектива.