Русский литературный анекдот конца XVIII — начала XIX века - Е Курганов

— Рекомендую — пьяница.

Рамазанов, указывая на Брюллова, хладнокровно ответил:

— А это — мой профессор. [27, с. 630.]

В Петербург приезжала англичанка, известная портретистка. Спрашивали Брюллова, что он думает о ней.

— Талант есть, — сказал он, — но в портретах ее нет костей: все одно мясо. [29, с. 459.]

Брюллов говорил мне однажды о ком-то: «Он очень слезлив, но когда и плачет, то кажется, что из глаз слюнки текут». [29, с. 459.]

Об Асенковой он (М. С. Щепкин) не перестает жалеть, что ее сгубили мужские роли. Он, как и мы, ненавидит этот гермафродитизм. Один раз Асенкова спросила его, как он ее находит в «Полковнике старых времен»? Он отвечал ей вопросом: «Почему вы не спрашиваете меня, каковы вы были в такой-то роли молодой светской дамы?» — «Потому, что я знаю, что там нехороша». — «Следовательно, вы ждете похвалы: ну, так утешьтесь, вы в «Полковнике» были так хороши, что гадко было смотреть». [49, с. 9.]

Раз, помню, один простодушный господин распространился о счастии первобытных человеческих общин, которые жили мирно и безыскусственно, как велит мать-природа, не ведая ни наших радостей, ни наших страданий. Щепкин прервал философа следующим эпилогом: «Шел я как-то по двору, вижу, лежит в луже свинья, по уши в грязи, перевернулась на другой бок и посмотрела на меня с таким презрением, как будто хотела сказать: дурак! ты этого наслаждения никогда не испытал!» [70, с. 313.]

В другой раз собрались у графини Ростопчиной московские литераторы и художники; в это время была в Москве Рашель, и разговор, разумеется, зашел об ее игре. Талант французской артистки сильно не нравился нашим славянофилам, и один из них, «претендент в русские Шекспиры», стал доказывать, что Рашель вовсе не понимает сценического искусства и что игра ее принесет нашему театру положительный вред. Щепкин выслушал резкую тираду и сказал: «Я знаю деревню, где искони все носили лапти. Случилось одному мужику отправиться на заработки, и вернулся он в сапогах. Тотчас весь мир закричал хором: как это, дескать, можно! не станем, братцы, носить сапогов; наши отцы и деды ходили в лаптях, а были не глупее нас! ведь сапоги мотовство, разврат!.. Ну, а кончилось тем (прибавил старик с насмешливою улыбкою), что через год вся деревня стала ходить в сапогах!» [70, с. 313–314.]

С месяц тому назад явился к М. С. Щепкину А. Лазарев (автор разных сумасшедших политических бредней, известных под именем литературных простынь), поймал его на улице, старик куда-то собирался ехать; тут же ему отрекомендовался: «Как, вы меня не узнаете? Я знаменитый Лазарев!» Вытащил из кармана длиннейшую и пошлую статью, написанную против Герцена и значительно приправленную бранью, и давай ее читать на улице. Щепкин уже глуховат от старости, в последние годы слезливый до того, что рассказ о купленной говядине повергает его в сладостный плач, слыша имя Герцена (своего старого и близкого друга, как он сам говаривал), расплакался с чувством. Лазарев читал с жестами и обратил на себя внимание прохожих; наконец длинная статья осилена — и он уехал. «О чем вы плакали?» — спрашивают старика дети. «Да он читал о Герцене». — «Да ведь просто-напросто ругал его». — «Ну, я не слыхал!» Вечером Лазарев прислал к нему записку такого содержания: «Артист! Твоя слеза — моя награда». [70, с. 157.]

М. С. Щепкин рассказывал, что по приезде в Москву Гедеонова он пошел к нему. Мороз освежил и подкрасил свежим румянцем его щеки. «Ишь какой молодец! — сказал генерал, — а еще выдумал какие-то пятьдесят» (намек на юбилей). «Это, Ваше Превосходительство, выд(ум)ал не я, а выдумало время, а Москва ему поверила». [70, с. 150.]

Но вот и еще рассказ о Щепкине. Явился к нему в Ярославле какой-то монах с обычною просьбою подать что-нибудь Богу. Старик отвечал: «До сих пор все, что давал мне Господь, я брал, но сам предложить ему что-нибудь не смею!» [70, с. 151.]

Щепкин, при всей своей строгости к самому себе, имел немало странностей: например, он любил целовать молодых актрис в губы и, идя мимо них, обыкновенно говорил: «Губы! Губы!», чмокал и проходил дальше. Актрисы знали его слабость и не прекословили ему, но иногда с этими поцелуями выходили немалые недоразумения. Один раз при мне он, проходя, обратился к стоявшей на актерском подъезде какой-то даме, вероятно принимая ее за одну из служащих в театре. «Губы! Губы!» — сказал он. «С удовольствием, — отвечала та, — но только, г. Щепкин, пожалуйста, не говорите об этом моему мужу, он у меня ужасно ревнив. Позвольте вам представиться: княгиня такая-то».

Картина! Миллион извинений и доброе пожатие руки. [49, с. 232.]

Жили в Курске, как я уже сказал, весело, и это продолжалось до губернатора А(ркадия) Ивановича Н(елидова), со вступления которого в управление губернией (не могу определить точно времени, когда это было, в 1808 или в 1809 году) общество начало расстраиваться и делиться на партии, так что к концу года его веселость исчезла, и если бывали какие-либо собрания дворян в одну кучу, то или по случаю чьих-либо именин, или свадеб. Прислушиваясь во всех классах общества, я услыхал один ропот на губернатора: первое — что при его средствах живет не по-губернаторски и даже, к стыду дворянства и своего звания, ездил по городу четверней, а не в шесть лошадей, и прислуги было мало, так что в царские дни, когда давал обеды, на которые, кроме должностных людей никого не приглашал, и для такого небольшого числа посетителей приглашали для услуги людей из других домов; и даже за пятью детьми или чуть ли не за шестью ходила одна девушка Сара Ивановна; а как тут были и мальчики, которых, бедных, приучили с четырех лет самих одеваться, так что ей стоило только приготовить что надеть. «Воля ваша, — говорили все, это не по-дворянски!» Но главное, что возмущало все общество, это то, что он не брал взяток. «Что мне в том, — говорил всякий, — что он не берет? Зато с ним никакого дела не сделаешь!» [49, с. 96.]

Директор императорских театров А. М. Гедеонов в надежде добыть очередной орден посулил по оплошности одну и ту же воспитанницу в любовницы двум тузам, а когда спохватился, то исправил ошибку и услужил ею третьему, из еще более высокопоставленных, по протекции которого и удостоился желанной награды. [49, с. 10–11.]

А. П. Ермолов

В 1837 году, во время больших маневров, бывших в окрестностях Вознесенска, одной стороной войск командовал государь император Николай Павлович, а другою — начальник всей поселенной кавалерии генерал-адъютант граф Витт.

Случилось так, что во время самого жаркого дела без всякой достаточной причины генерал Витт вдруг переменил образ действий — и стал с отрядом отступать.

Государь, не понимая такого неожиданного маневра, спросил у бывшего подле него А. П. Ермолова:

— Что значит это отступление, когда Витт находится в гораздо лучшем положении, чем я?

— Вероятно, Ваше Величество, граф Витт принимает это дело за настоящее, — был ответ Ермолова. [45, с. 279.]

По окончании Крымской кампании, князь Меншиков, проезжая через Москву, посетил А. П. Ермолова и, поздоровавшись с ним, сказал:

— Давно мы с вами не видались!.. С тех пор много воды утекло!

— Да, князь! Правда, что много воды утекло! Даже Дунай уплыл от нас! отвечал Ермолов. [45, с. 280.]

Генерал Голев, в первый свой визит к А. П. Ермолову, с большим любопытством всматривался в обстановку его кабинета, увешанного историческими картинами и портретами. Особенное внимание его остановил на себе портрет Наполеона I, висевший сзади кресла, обыкновенно занятого Ермоловым.

— Знаете, отчего я повесил Наполеона у себя за спиной? — спросил Ермолов.

— Нет, Ваше Высокопревосходительство, не могу себе объяснить причины.

— Оттого, что он при жизни своей привык видеть только наши спины. [99, с. 889.]

Ермолов в конце 1841 года занемог и послал за годовым своим доктором Высотским. Разбогатев от огромной своей практики, доктор, как водится, не обращал уже большого внимания на своих пациентов; он только на другой день вечером собрался навестить больного. Между тем Алексей Петрович, потеряв терпение и оскорбясь небрежностью своего доктора, взял другого врача. Когда приехал Высотский и доложили о его приезде, то Ермолов велел ему сказать, что он болен и потому принять его теперь не может. [50, с. 115.]

Прибыв в Москву, Ермолов посетил во фраке дворянское собрание; приезд этого генерала, столь несправедливо и безрассудно удаленного со служебного поприща, произвел необыкновенное впечатление на публику; многие дамы и кавалеры вскочили на стулья и столы, чтобы лучше рассмотреть Ермолова, который остановился в смущении у входа в залу. Жандармские власти тотчас донесли в Петербург, будто Ермолов, остановившись насупротив портрета государя, грозно посмотрел на него!!! [39, с. 406.]