Corvus corone - Николай Верещагин

Он поймал себя на том, что готов увлечься этой идеей, и слегка осадил себя. Можно, конечно, пойти и в «кабак», и поговорить по душам. Но не так сразу. Встретить нужно не так. Пускай помучается, ощутит безвыходность. Неплохо и болезненное состояние свое показать: вот, мол, нездоровится, а сижу здесь допоздна, вожусь с твоей рукописью.

И когда хлопнула в конце коридора входная дверь, еще больше нахохлился за столом, зябко поднял воротник пиджака, устало приложил руку ко лбу.

Везенин пришел спокойный и какой–то деловито–бесчувственный. Он был бледен, но ни следа расстройства или мрачности на лице. Коротко поздоровался, сел напротив, повесил сумку на спинку стула. Сумка была дешевая, полиэтиленовая; в нижней части ее бугрилась и просвечивала картошка, а сверху торчал невместившийся до конца замороженный рыбий хвост. Этот рыбий хвост особенно покоробил; Коля словно бы и не придавал значения предстоящему разговору — вот мол, по дороге в рыбный заскочил.

— Ты что, заболел, что ли? — спросил он, присматриваясь к Вранцову.

— Да, наверное. Хренотень какая–то! — страдальчески скривился тот. — Мерзко себя чувствую. Температура поднялась… — зачем–то соврал он, хотя и не думал еще измерять температуру.

— Да, — сочувственно кивнул Везенин. — Вид у тебя неважный. Шел бы к врачу, а я в другой раз мог зайти.

— А-а!.. — скорбно отмахнулся Вранцов. — Когда болеть?.. Конец года, столько работы. Вон какой завал!..

Он подвинул к себе знакомую коленкоровую папку, готовясь к разговору, медленно развязал голубые тесемки ее.

— Ну, в целом я тебе уже обрисовал положение, — пробормотал он. — В редакции внимательно рассмотрели твою работу. Были две рецензии, ты знаешь. Ну что можно сказать?.. Работа интересная, конечно, живое изложение, стиль неплохой…

Везенин смотрел на него спокойно, внимательно, но так, словно речь шла о каком–то пустяковом деле, да к тому же решенном давно. И этим спокойствием раздражал. Как бы показывая, что все понимает, что от него, редактора, здесь ничего не зависит, и значит, претензий к нему нет. И хотя именно это Вранцов и собирался ему внушить — сейчас оно казалось почти оскорбительным.

— …Но понимаешь, старик, в данный момент ничего с изданием книги не выйдет, — быстро, заученно пробормотал Вранцов. — Планы расписаны, сверстаны на три года вперед. Была надежда на резерв, но там прошли более актуальные… (он запнулся, вспомнив галиматью Пукелова) рукописи. Я понимаю, старик, что для тебя это очень важно… Но согласись, что тебе есть еще над чем поработать. Не все взвешено, как следует, не все проработано. И потом, — закрыл он папку, — это смахивает на публицистику, а наш профиль — солидные монографии, учебно–методическая литература.

Ему было трудно говорить — во рту пересохло, он болезненно морщился. А Везенин слушал и смотрел на него сочувственно, как бы призывая не мучиться, кончать побыстрее разговор, коль уж вообще–то и так все ясно. Если бы Коля очень расстроился, стал жаловаться, набросился на него с упреками, проще и легче было бы перейти к тому, что наметил, — объяснил бы ему ситуацию, намекнул, что есть выход, можно кое–что предпринять, что в следующем году можно повторить попытку, в особенности, если на службу устроиться, в чем Вранцов тоже мог бы помочь. Но Коля был молчалив и спокоен. Не возражал, не жаловался, ничего не просил. А главное, этот сочувственный взгляд — он уж просто бесить начинал. Будто его, Вранцова, головная боль и лёгкое недомогание — это серьезней, болезненней, чем собственная неудача с рукописью. Будто сочувствовать надо не ему, а Вранцову. Будто у Коли значит, все нормально, все хорошо, за исключением этой мелкой неприятности, а вот с ним, Вранцовым, что–то неладное происходит.

— Ну что же, — едва дослушав, потянулся Везении к своей папке. — Я так и понял еще из телефонного разговора. Извини, старик, что понапрасну отнял у тебя время с этой рукописью. В общем–то я и сам понимаю, что шансов у меня нет. Так, по наивности возмечтал было…

— Да что ты, старик, — сказал Вранцов, горбясь и потирая болезненно лоб. — Интересная вещь. С удовольствием прочел, любопытные места есть… Мне, честно, жаль, что так получилось. Неприятно, конечно. Я понимаю, как тебе нелегко.

— Да ты не переживай! Ладно уж, чего там, — сказал Везенин, завязывая тесемки. — Перекантуемся как–нибудь.

— Я «не переживай»? — удивился, не понял Вранцов.

Но Везенин уже повернулся уходить, ничего больше не спрашивая, не уточняя. Сунул рукопись в ту же сумку с мороженой рыбой, попрощался: «Счастливо, Аркадий. Пока!..» И ушел. Ушел, оставив его в пустой комнате, не подождав, хотя бы из вежливости, чтобы вместе выйти на улицу. Вранцов не успел сказать даже все, что наметил, какие–то ободряющие слова, заранее подготовленные, сказать не успел.

На душе у него сделалось совсем муторно. Словно обидел кровно Везенин, просто плюнул в лицо. «Гордый! Корчит из себя!.. На других лица нет, когда возвращают им рукопись, а этот хоть бы хны!.. — ругался он, собираясь домой, запихивая бумаги в стол, отыскивая по карманам перчатки. — Другие скандалят, имея положительную рецензию, жалуются вплоть до ЦК, ходят, просят, унижаются. А этот хлопнул дверью и ушел… Непризнанный талант! Сраный гений! Подумаешь, гонор!..»

Распихал, как попало, бумаги, надел свою куртку с капюшоном и вышел в коридор.

В полутемном пустом вестибюле лишь над конторкой вахтера горел свет. Краснорожий, мрачный Савельич, сопя, пил чай с прихлебом за своей конторкой. Противными показались его заплывшие глазки, толстый пористый нос. Не попрощавшись, быстро прошел мимо него, досадливо хлопнул дверью, выходя. «Дверью не хлопать, интеллигенция!» — догнал его уже на улице грубый окрик вахтера.

Даже и теперь отчетливо помнилось: на улице в тот вечер была сизая мгла. И весь–то день прошел полутемный, пасмурный, а к вечеру надвинулись откуда–то новые тучи, сгустившие сумерки почти до полуночной тьмы. Но вечернее освещение еще не включили, и потому тьма в городе была странная, не городская какая–то — не расцвеченная, как обычно, огнями на улицах, а сгущенная, сплошная. Даже окна в домах были темны. Рабочий день уже кончился, а домой люди не добрались еще — пол-Москвы в этот момент ехало в транспорте или толпами ожидало его на остановках. Машины по Ломоносовскому проспекту шли с зажженными фарами, как по какой–нибудь тундре в полярную ночь. Водители резко сбавили скорость, и эта сплошная масса машин двигалась во тьме непривычно медленно, будто в каком–то траурном кортеже. Время от времени небо высвечивалось нервными сухими всплесками бледных зарниц, и тогда весь город виден был далеко с горы — везде темный, почти без огней, будто вымерший. То там, то здесь в густом потоке машин водители длинно сигналили, и в наэлектризованном воздухе гудки эти звучали мрачно, зловеще, как трубы траурного оркестра. Гром, несильный, но угрожающий, глухо перекатывался почти непрерывно — словно большой барабан глухо аккомпанировал вою труб.

Вместо дождя вдруг посыпался густой снег. Но бледные молнии по–прежнему сквозили чрез белую пелену, сквозь нежданную круговерть холодных липких снежинок. В их фосфорических вспышках темные толпы на остановках и тротуарах стояли и брели, словно тени. Усиливаясь, становились слышны завывания ветра, какого–то не городского, а дикого, степного… И всю дорогу, пока с отвратительным настроением и головной болью Вранцов ехал с работы, в автобусе царило молчание, лишь изредка прерываемое старушечьим вздохом или сдавленным тоскливым мужским ругательством. Странное было чувство, будто автобус идет по широкой степи без дороги, и вокруг без дороги, неведомо куда бредут понурые усталые люди. А размытые остовы зданий и пик университета, проступавший сквозь тьму и пургу, казались лишь видением, каким–то степным миражем во мраке.

Но добравшись наконец до Филей и выйдя из автобуса, Вранцов увидел, что снег, едва забелив землю, перестал и уже тает, что грома и молний нет; что повсюду, как в обычный вечер, зажигаются огни, и дети играют и бегают во дворах. Грудь отпустило, стало легче дышать. И пусть отвратное настроение не совсем еще прошло, но его уже смягчала мысль, что все нормально, что ничего плохого с ним не произошло, и с этой мыслью он подходил к своему дому…

С этой мыслью он подходил к дому, когда сверху донеслось воронье карканье. А подняв голову, увидел крепкую дубовую ветку, росшую перпендикулярно стволу…

XVIII

Не имея нужды ходить на службу и вообще следить за временем,

Вранцов потерял точный счет дням, так что не всегда знал, какое сегодня число, какой день недели. Но конец декабря в Москве ни с чем нельзя было спутать. По улицам, словно покорных связанных пленниц, уже несли новогодние елки. С юга подоспел урожай цитрусовых, и снег местами порыжел от мандариновых корок. Румяноликие деды–морозы и снегурочки поселились в витринах на осыпанной блестками вате. Толпы москвичей и гостей столицы, штурмующих магазины, увеличились впятеро. Начинались каникулы, и детвора с радостным визгом раскатывала повсюду «ледянки», опасные для старшего поколения, но любимые молодым.