Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Евтушенковед Номер Один знал назубок всю «евтушенкиану», состоящую главным образом из разоблачений меня. Он меня не идеализировал, но не любил тех, кто меня не любил.

«Союз евтушенковедов» – трогательное, немножко смешное, ревнивое друг к другу братство знатоков-идеалистов, «остро нуждающихся в квалифицированной психотерапевтической помощи», как нервно определила одна из моих жен, затравленная их приставаниями по поводу моих черновиков.

Основатель евтушенковедения – мой земляк, с такой же крохотной сибирской станции, как и я, еще в бытность свою студентом когда-то возник на моем московском пороге, словно материализованный призрак бесплацкартных вагонов Транссибирки, где чья-то торчащая с верхней полки нога, почесавшись во сне о другую ногу, сбивает пяткой шапку-ушанку с кого-то спящего в проходе стоя, как лошадь; вокзалов, где на заплеванном и залузганном полу под покосившимися портретами членов Политбюро цыганки кормят смуглой грудью детей с кудрями, похожими на черные виноградные гроздья; столовок, где с потолков свисают ленты-липучки, облепленные мухами, а прямо на стуле четырьмя подшипниками своего деревянного пьедестала установился, как живой памятник войне, обрубленный ею человек, расплачивающийся за водку горстями меди…

Когда мой земляк с провинциальной деликатностью, чтобы не наследить, снял свои распадавшиеся по частям ботинки, то в нос шибануло так, что я попятился.

Он ел и пил голодно, неразборчиво, и его глаза вдруг странно остекленели, как будто вот-вот голова завалится набок и он захрапит. Но почти умершие глаза вдруг налились фосфорическим блеском, рано полысевшая голова с хохолком дернулась, и из горла один за другим полились мои стихи, сотни которых он знал наизусть.

Он читал стихи, как поют на весеннем току глухари, закатывая глаза и не слыша вкрадчивых шагов охотника, целящегося в любовную песню. Он читал мои стихи, даже старые, как будто только что написал их сам, а я, их автор, просто-напросто первый, случайно подвернувшийся ему слушатель.

И вдруг мне показалось, что это я сам, юный, голодный, с продранными локтями и скошенными каблуками, в слипшихся от скитаний носках, пришел читать стихи другому себе – баловню фортуны, объехавшему полмира. И еще неизвестно, кто был более подлинным мной – я или этот сибирский, неловко сплетенный природой комок из голода, неосуществленных желаний и судорожной любви к поэзии.

Но когда мы сблизились, с ним произошло нечто похожее: он стал казаться себе мной. Он даже завел себе путаную личную жизнь, как я. Изучив мою стихотворную технику, он рискнул писать собственные стихи, но они получались двойниками моих. Он стал пить много и часто, как я, но я пил только вино и шампанское, а он – что попадется.

Он не выдержал быть мной, и он был первый из меня, кто умер. Когда он напивался и плакал, то предостерегающе поднимал указательный палец, покачивая им и заклиная меня: «Евгений Александрович, только не надо… Умоляю вас – только не надо!»

Он никогда не говорил мне – чего не надо, но это было что-то, чего я никогда не должен делать. Может быть, предавать тех, кто, как он, поверили в меня раз и навсегда и хотели бы, чтобы так навсегда и осталось?

Он оставил после себя огромный неупорядоченный архив из моих рукописей, вырезок, выписок, фотографий, а еще созданный им «Союз евтушенковедов», первый съезд которого ему все-таки удалось провести. В этом союзе состояли евтушенковеды-москвичи – председатель шахматного клуба, подводник, кибернетик, начальник охраны типографии, анестезиолог и его жена-кардиолог, ленинградцы – фармацевт, инженер, донецкий проектировщик, иркутский капитан милиции, зиминский журналист, алтайский филолог, мурманский народный депутат России…

Евтушенковеды выступали с чтением моих стихов по всему Советскому Союзу – на танцплощадках, зверофермах, в роддомах, вытрезвителях, сельских клубах, «почтовых ящиках», домах отдыха, колониях для малолетних преступников, школах, химчистках, военкоматах, на пивзаводах, в пионерлагерях и венерологических диспансерах – короче, везде, куда их пускали.

Евтушенковеды были ходячими книгами моих стихов. Когда я попал в опалу, никто из них не перестал исполнять мои стихи, хотя это было небезопасно. Некоторые евтушенковеды, к ужасу домочадцев, превратили свои скромные квартиры в мои мини-музеи. Они оказывали мне драгоценную помощь при составлении книг, ибо знали мои стихи лучше меня. Они бережно коллекционировали любые бумажки, обрывки, клочки, связанные со мной.

Одна почтенная женщина-евтушенковедка симулировала приступ радикулита, чтобы лечь в гульрипшскую больницу, куда в конце концов получила направление на работу Маша.

Почтенная евтушенковедка совершила этот невинный подлог только для того, чтобы добавить к своему архиву выписанный собственноручно моей женой больничный лист, который она благоговейно сохранила, а не сдала, как все нормальные больные, по месту работы, чтобы получить законные деньги.

А все-таки «Союз евтушенковедов» был совсем не похож на клуб поклонников рок-звезд.

Отношение евтушенковедов ко мне было не идолопоклонничеством, а в отчаянье найденной точкой приложения нерастраченного идеализма.

Я знал, что они слева направо и справа налево прочтут каждую мою стихотворную строчку, каждое слово в моем любом интервью, и побаивался этой благородной цензуры идеалистов.

А Евтушенковед Номер Один стал моим близким другом, хотя я часто искренне поражался тому, как такой серьезный человек может тратить столько времени и к тому же столько денег на вырезки и прочую бумажную канитель.

Он появился в моей жизни лет двадцать назад, когда еще был глубоко засекреченным специалистом, работающим над совершенствованием подводных лодок.

Однажды утром ко мне явился незнакомец в черной с золотом флотской форме и положил на жалобно заскрипевший письменный стол штук десять внушительных по размеру томов в ледериновых переплетах. Все эти тома были перепечатаны им на машинке собственноручно.

Я открыл первый из них и увидел на первой странице именно то, о чем нескромно мечтал с моего литературного отрочества:

ЕВГ. ЕВТУШЕНКО

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

Взволнованно поблагодарив незнакомца, я тем не менее радостно расстался с ним, предвкушая наслаждение от постраничного смакования продавившей мой стол ледериновой пирамиды, и завалился на диван с первым томом. Но, раскрыв его, я пришел в ужас от того, сколько плохих стихов я написал, подобно Буратино в Стране дураков, обманутый или собственными коротенькими мыслями, или советами мошенников зарывать поглубже в землю золотые монеты и ждать, когда из них вырастет дерево.

И с еще большим ужасом я подумал, что, если вдруг после моей смерти какой-нибудь злостный мой враг провозгласит меня гением и будет напечатано все, что я намарал, это станет самым страшным разоблачением за всю историю литературы.

Незнакомец, долбанувший полным собранием моих сочинений меня по голове, сам того не предполагая, выбил из нее немало дури, хотя и не всю. Иногда и собственной дури жалко. Какая-никакая, а своя.

Вот какую роль в моей жизни когда-то сыграл Евтушенковед Номер Один, сидевший за рулем кособокого красненького жигуленка, двигавшегося по Кутузовскому проспекту к Белому дому параллельно с потерявшимся танком, в чьем люке затравленно вертел головой танкист-таджик.

Евтушенковед Номер Один, как военный человек, понимал больше меня, какой страшный размол людей могут устроить зубцы армейской и кагэбэшной машины, если они будут запущены на полный ход, и не мог сам не бояться. Но он помог мне победить мой страх, как тот сосед на тропинке в лесу, и победил свой. А еще мы победили и совместный страх перед нашими женами, устроившими нам обоим за наши революционные намерения головомойку под лозунгом: «Если тебя, дурака, убьют, домой лучше не возвращайся!»

Если бы от меня зависело, как называть в российском календаре день 19 августа, я бы назвал его День Преодоления Страха.

Автограф с ошибкой

– Это Евтушенко. Пропустите его, – раздался шаляпинский бас из-под маски.

Маска-чулок была черная, шерстяная, с тремя узкими прорезями для глаз и рта.

Глаза были молодые, но пронизывающие. Во рту, из угла в угол губ, прогуливалась прозрачная детская карамелька.

Маска и голос принадлежали великану в пятнистой десантной форме, стоящему с автоматом у маленькой служебной двери Белого дома, как музейный рыцарь с опущенным забралом.

Он был одним из десантников, перешедших на сторону российского парламента, и маска не являлась театральным атрибутом. Никто еще не знал, чем все это кончится, и каждый из них мог попасть под трибунал – равно как за выполнение приказов, так и за их невыполнение. Все зависело от того, чья возьмет. Так что приходилось надевать маски.

К моему плечу величественно прикоснулась рука, только что привычно лежавшая на автомате, и благодаря ее покровительству я оказался внутри окруженного танками Белого дома.