Маленький Большой Человек - Томас Берджер

Мы были готовы со дня на день выступить против армии, и я отправился в вигвам, где Старая Шкура и другие вожди разрабатывали план операции – все чин-чинром, как в настоящей профессиональной армии. Я дождался, пока он меня заметит, потом подошёл и попросил шляпу – он как раз в ней красовался.

Но старик отвел меня в сторону и сказал, чтобы я ждал: Потом мы сели в сёдла и поскакали вдвоём холмистым берегом реки. У старика был чудесный пинто, который сам выбирал дорогу и все понимал без слов. На вершине самого высокого холма мы остановились, вождь взглянул вдаль и сказал, что там в пяти милях отсюда – двести пятьдесят человек верховых, а за ними милях в двух-трех ещё пехота. Но я, сколько не старался, ни черта не мог разглядеть: холмистая прерия и больше ничего.

Тут он посмотрел на меня своими проницательными стариковскими глазами и говорит:

– Сын мой, там – белые люди, и мы намерены их уничтожить. Я никогда раньше не воевал с бледнолицыми. Я всегда думал, что у них есть причины поступать так, как они поступают, и делать то, что они делают. Я и сейчас так думаю. Они не такие, как мы; мне кажется, что они не знают, где находится центр мира. Поэтому я никогда не любил их – хотя ненависти к ним тоже не испытывал. Однако в последнее время они ведут себя нечестно по отношению к нам, Шайенам. И потому мы должны их уничтожить…

Тут он как-то замялся и задумчиво поскреб свой громадный нос

– Я не знаю, помнишь ли ты, что было с тобой до того, как ты стал Шайеном и моим сыном – столь же дорогим мне, как и те, которых родила Бизонья Лощина и другие жены, отчего сердце мое исполнилось гордости, а мой типи окружён почетом и уважением… Я не буду говорить о тех давних временах – время, наверное, уже стерло их из твоей памяти. Я хочу только сказать, что если ты ещё помнишь те дни и если ты считаешь, что духам не понравится, если ты станешь воевать против этих белесых людей – тогда ты можешь не участвовать в этой битве, и никто из нас не подумает о тебе плохо. Ты уже много раз доказывал, что ты воин, а воин должен поступать так, как подсказывает ему сердце, и никто не в праве его упрекнуть.

Видите, он так и не сказал вслух, что я белый, он просто давал мне возможность при желании выйти из игры. С обычной своей самонадеянностью он, конечно, ни на секунду не усомнился, что быть Шайеном – это предел мечтаний для всякого смертного; и для меня, конечно, тоже. Но со столь же присущей ему рассудительностью он счел необходимым предоставить выбор мне самому,

– Дедушка,- сказал я – Я думаю, что сегодня хороший день, чтобы умереть.

Знаете, когда говоришь такое индейцу, он – в отличие от белого – не бросается тебя утешать да успокаивать, убеждать, что ты не прав, что не все ещё потеряно, что все будет хорошо, и т.д. и т.п. Потому как для индейца это не пустые слова – чем он отличается от белого. Опять-таки, если индеец такое говорит, это вовсе не значит, что ему жизнь опротивела, что он махнул на все рукой и только и мечтает скорее бы помереть. Ничего подобного! Если индеец такое говорит, значит, он будет драться до конца – до последнего вздоха. И жизнь вовсе не опротивела – как раз наоборот: жизнь так прекрасна, что остаток её ты готов прожить на всю катушку и отдать ей все свои силы до последней капли… Однажды – это было ещё до того, как я оказался у Шайенов – они подцепили у каких-то переселенцев холеру. Так вот, те кто ещё мог двигаться, облачились в боевой убор, сели на боевых коней и принялись осыпать невидимую болезнь бранью; вызывая её на бой – чтобы она вышла и сразилась с ними, как подобает воину.

Честно говори, я не у верен, что вкладывал в эти слова тот смысл, который привыкли видеть в них индейцы. Но Старая Шкура понял мой ответ именно так и вручил мне свой цилиндр. В этот момент на пригорке неподалёку появился дикий кролик. Он стоял совсем рядом и наморщив нос, глядел на нас. Во взгляде вождя вдруг мелькнула какая-то тревога, он круто развернул коня и рванул с места в галоп – вниз, в долину. И прошло много лет, прежде чем я встретился с ним вновь…

***

Войска появились милях в двух к западу и двинулись берегом реки вниз по течению в нашу сторону. Они чуяли, конечно, что мы где-то рядом. Но всё равно для них было полнейшей неожиданностью, когда, обогнув излучину Соломоновой речки, они вдруг увидели, как три сотни конных Шайенов во всей красе, готовые к бою стоят и ждут их в боевом порядке – наш левый фланг упирался в реку, а правый – в холмы.

Стоят в боевом облачении; и люди, и кони раскрашены, перья трепещут на ветру, многие воины в полном боевом оперении, роскошные уборы переливаются на солнце всеми цветами радуги, поблескивают наконечники стрел и дула мушкетов. Некоторые из Шайенов разговаривают со своими лошадьми, а те прядают ушами и храпят, раздувая ноздри; словно уже несутся на врага. Они почуяли огромных кавалерийских коней и свирепо ржут теперь, потому как Шайены-кони относятся к ним точно так же, как Шайены-люди к своим бледнолицым сородичам.

Мой жеребец был из тех, что мы взяли в тот раз у Ворон. Отличный зверь, но, правда, не повезло ему: разговорами я его не баловал, разве что здоровался да прощался, как полажено приличному человеку, вот и все. Так что общения ему, наверное, не хватало. А тут вдруг я с ним философическую беседу завел. Дело в том, что мне было не по себе, потому как мучило меня одно подозрение, что нескольким из братьев моих по оружию не нравится, что стою я здесь – в первом ряду, прямо по центру; и считают они – в отличие от Старой Шкуры; что здесь мне не место. Особенно Младшего Медведя это задело – он-то сам был далеко на правом фланге, но увидев меня, подъехал и втиснулся на своём коне в строй рядом со мною. Он был весь до пояса выкрашен в иссиня-чёрный цвет, на голове – алая полоска, глаза обведены белым, и на щеках – поперечные белые полоски.

Я не разобрал – усмехнулся он, или просто скалит на меня зубы; он уже давно меня не замечал. Я ему ничем не ответил. Настроение было поганое, и я, помню, подумал; как здорово, что я в боевой раскраске. Эта раскраска – великое дело: на душе у тебя, может, кошки скребут, а вид всё равно – жуть, чтобы враги боялись.

Вдоль нашего фронта разъезжали Горб и другие военные вожди, и шаман Лед тоже был там – бубнил свою белиберду, размахивал своими погремушками, бизоньими хвостами, и другими штуковинами – махал в сторону кавалеристов, которые остановились в долине, в полумиле от нас, и, вроде бы, просто глазели. Я, помню, подумал – вот здорово было бы, если б напал на них хохот. Истерический хохот, чтобы хохотали до смерти. Чтобы напал на солдат, потому как сам я уже готов был захохотать. Перед боем такое бывает – от перевозбуждения. И чем дольше ждать атаки – тем сильней тебя хохот разбирает. И когда, наконец, рванешь в атаку – ты просто счастлив, что этой пытке пришёл конец.