Судьба (книга третья) - Хидыр Дерьяев

Обрадованный Черкез-ишан проводил гостей аж до самого поворота улицы и распрощался, ещё раз заверив их, что непременно сделает всё для своих лучших друзей, какими он считает Клычли и Елхана. Посвистывая, он вернулся домой и позвал:

— Узукджемал, покажись, луноликая! Гости уже ушли, не бойся!

Ответом ему была тишина.

Посмеиваясь над робостью Узук, Черкез-ишан прошёл во внутреннюю комнату и остановился, поражённый — Узук не было и там. Ещё не веря страшной догадке, он выбежал наружу, заглянул во все надворные строения, вышел на улицу. Узук исчезла.

Лев то, или львица — всё равно лев

Они сидели на топчане под сенью старого, но ещё могучего, полного жизненных соков дерева.

Был тот час между уходящим днём и наступающей ночью, когда возвращаются с выпасов блеющие и мычащие стада, тянет горьковато-сладким дымком саксаула от очагов. На широком, как площадь, дворе, обнесённом добротным дувалом, высились составленные в пирамиды винтовки, группами в несколько человек сидели в ожидании ужина немногословные джигиты. Женщины сновали между булькающими котлами проворно, но без излишней торопливости.

Чем-то прекрасным и неуловимо печальным полнился пламенеющий закат. Его краски то тускнели, то разгорались снова, какие-то смутные тени скользили по розовому накату неба и прятались в ватных хлопьях облачков, представляющихся клочками чего-то недавно целого, ныне безжалостно растерзанного и беспорядочно разбросанного по небу. Казалось, там, в глубоких безднах пространства, идёт молчаливая и жуткая в своём неестественном молчании беспощадная, смертельная борьба света и тьмы.

Они сидели на топчане — Байрамклыч-хан и Галя. Он, широкоплечий, налитый спокойной силой своих сорока лет, смуглолицый и чернобородый, сидел неподвижно, глядя тёмными, сумрачными глазами в неведомое. Иногда он вскидывал их на жену, и было во взгляде столько сдерживаемой нежности и ещё чего-то такого, перед чем бессилен язык и от чего у человека, случайно перехватившего такой взгляд, сладко, тревожно и больно замирает сердце, прикоснувшееся к чужой сокровенной тайне.

Галя была почти вдвое моложе мужа. Тоненькая, как камышинка, с большими голубовато-серыми глазами, румянцем во всю щёку и буйной шапкой белокурых волос, собранных в тяжёлую корону кос, она останавливала внимание той неяркой, но удивительно светлой красотой, какой бывает красива любимая и любящая женщина, — владычица всей вселенной.

Вошедший с улицы джигит приблизился к топчану и негромко сообщил, что незнакомый всадник спрашивает Байрамклыч-хана.

— Пусть войдёт, — кивнул Байрамклыч-хан, незаметным движением расстёгивая коробку маузера, И радостно привстал навстречу улыбающемуся Берды.

Они крепко, по-братски обнялись, Байрамклыч-хан задержал на мгновение объятие, и Берды, поняв скрытый смысл этого, вместе с радостью почувствовал глубокое удовлетворение тем, что не ошибся, горячо споря с Сергеем: Байрамклыч-хану было чуждо предательство.

— Какими судьбами попал сюда, Берды?

— Ай, хан-ага, я в этих местах не один раз бывал!

— Вот уж никогда не думал, что встречу тебя в Туркмен-Кала.

— Это потому, что я последнее время немножко в других местах ходил.

— Хорошо, что ты догадался заглянуть и сюда.

— Да вот, выбрал свободную минутку.

— Молодец, не забыл.

Им обоим хотелось поговорить о другом, более значительном и волнующем, но оба понимали, что такой разговор сейчас неуместен, и говорили о пустяках.

На улице послышался шум, во двор вбежал дозорный.

— Эзиз-хан идёт!

— Быстро на коней! — скомандовал Байрамклыч-хан, помогая подняться жене.

Но это был не Эзиз-хан. Два отряда примерно равной численности остановились за аулом на некотором расстоянии друг от друга. Два предводителя съехались на середине этого расстояния.

— Что ты ищешь здесь, Абды-хан? — спросил Байрамклыч-хан.

— Я ищу тебя, — ответил Абды-хан.

— Ты нашёл меня — что скажешь?

— Я пришёл к тебе со словом просьбы.

— Скажи это слово и уходи.

— Уйти не могу.

— Что этому причиной?

— Эзиз-хан.

— Вот как?

— Да. Он хотел убить меня, но я успел убежать со своими джигитами.

— За что же Эзиз-хан разгневался на своего ближайшего помощника?

— Он обвинил меня в том, что я был в сговоре с тобой, что ты предложил мне действовать против Эзиз-хана сообща, и я будто бы согласился на это. Не знаю, какой мерзавец так ему доложил, но он рассвирепел, как раненый кабан.

— Да, это, действительно, был мерзавец… Впрочем, неважно. Что хочешь ты от меня, Абды-хан?

— Мне некуда идти. Я хочу присоединиться к тебе со своими джигитами. Примешь?

— Нет. Слишком разными дорогами мы идём, чтобы быть вместе.

— Разве мы — враги? Разве я питаюсь иным хлебом, чем ты?

— Одну воду пьют и корова и змея, но одна даёт молоко, другая — ад.

— Ты мне не веришь, Байрамклыч-хан?

— Я тебе не верю, Абды-хан. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы поверить.

— Не пожалеешь?

— Мне приходится жалеть о многом, но об этом — не пожалею. На языке твоём — мёд, но глаза твои смотрят в спину, Абды-хан. Я читаю мысли твои между слов, хотя ты и пытаешься облечь их в парчу обмана.

— Ты ясновидец?

Нет. Просто я знаю ту породу людей, к которой принадлежишь ты. Собака, которая собирается укусить, зубы не скалит. А теперь уходи и не ищи больше встреча со мной — для одного из нас она может оказаться последней.

— Я запомню твои слова, — сказал Абды-хан, поворачивая коня.

— Этим ты продлишь свои дни, — кивнул Байрамклыч-хан.

Отряд остановился у колодца «Тутли». После некоторого размышления Байрамклыч-хан решил вернуть своих джигитов в аул. Когда некоторые запротестовали, ссылаясь на то, что поблизости бродит Абды-хан, Байрамклыч-хан сказал:

— Абды-хан труслив. Зная, что у нас с ним равные силы, он не отважится напасть. Тем более он не станет искать нас ночью. Вы поезжайте, поужинайте, чтобы на пропало хозяйское угощение. Поутру запаситесь сеном а ячменём для коней и постарайтесь прибыть сюда до полудня. Старшим будет Сапарли.

Джигиты уехали.

— Ты в самом деле не опрометчиво ли поступил? — усомнился Берды, когда они остались втроём. — А если Абды-хан недалеко от аула и узнает, что джигиты вернулись?

— Что из того? — пожал плечами Байрамклыч-хан. — Откуда ему знать, что я не вернулся с джигитами?

— Люди не проболтаются?

— Уже темнеет — аульчане не увидят, кто вернулся, кто остался. А среди моих людей болтунов и изменников нет.

Они разожгли небольшой костёр, разогрели прихваченную с собой коурму, вскипятили чай. Потом костёр из предосторожности был погашен.

— Послушай, хан-ага, — начал Берды, — у меня от тебя секретов нет. Поэтому я скажу тебе прямо: прибыл в Мары по специальному поручению красных. В чарджоуском штабе обороны много говорили о тебе. Я получил разрешение встретиться с тобой и поговорить. Будешь слушать?

— Говори, — сказал Байрамклыч-хан.

— Джигит джигита узнает с первой встречи, гласит Пословица, а мы с тобой, хан-ага, встречались не раз — воевали вместе, на опасное дело вместе ходили. У меня много верных, мужественных друзей. К их Числу я хотел бы причислить и тебя.

— 1Не смущает, что я офицерскую школу кончал?

— Нет, не смущает.

— Честно говоря, меня тоже. Когда выпускники присягу принимали, что клянутся защищать царя и никогда не идти против него, я отказался, сказав, что вера моя не позволяет мне говорить такие слова. Ну и разжаловали меня, не успев звание присвоить.

Запоздалый беркут кружил в тёмно-синем небе, высматривая место для ночлега. Не спуская с него глаз, Берды потянулся за винтовкой. Байрамклыч-хан удержал его руку.

— Не надо.

— С одной пули сниму!

— Не надо, — повторил Байрамклыч-хан. — Он свободный владыка неба. Пусть летает. Если бы у меня были крылья, я тоже взлетел бы в небо. Тяжко на земле, нет свободы!..

— За свободу бороться нужно, хан-ага.

— Знаю. Потому и подался в Каракумы. Тесно мне в окрестностях железной дороги.

Галя склонила голову на каменнотвердое плечо мужа, вплела свои пальцы в его, лежащие на колене.

— Мы найдём свою дорогу, Байрам. Верно?

— Будем надеяться, что да, — сказал Байрамклыч-хан. — Пока наша дорога привела нас к колодцу «Тутли». Куда поведёт дальше, не знаю.

— К нам идти надо, — заметил Берды.

— Куда — к вам?

— К красным. Я специально разыскал тебя, чтобы сказать эти слова.

После продолжительного молчания Байрамклыч-хан сказал:

— На удар отвечают ударом, на откровенность — откровенностью. Скажу тебе, Берды, всё, что думаю. Когда против вас поднялся эмир, я сам, не дожидаясь призыва Совета, собрал отряд добрых джигитов и сказал: «Готов к любому заданию». Знаешь, воевал не в кустах, командовал издали, шёл впереди, — ты сам это видел. Потом мне предложили обучать конников — я учил их всему, что знал сам, что дала мне офицерская школа. Потом — диверсия против Эзиз-хана. Не моя вина, что она провалилась, я сделал всё от меня зависящее, чтобы выполнить поручение Совета. Когда я вернулся в Йолотань, марийского Совета уже не существовало. Я обратился в пушкинский Совет — мне сказали: «С предателями дела не имеем. Иди к своему Эзиз-хану, если не хочешь, чтобы тебя поставили к стенке». Я был так обозлён этим, что отправил письмо Ораз-сердару с просьбой принять к себе. Ораз-сердар ответил, что рад будет немедленно расстрелять меня, едва лишь только я попаду ему в руки.