Нить - Виктория Хислоп

Наконец предмет всеобщего внимания показался из смежной комнаты и пробрался сквозь толпу. На это ушло немало времени. По пути к сцене, слегка приподнятой над полом части зала, он раз десять останавливался, чтобы пожать кому-то руку. У каждого столика угощался цикудьей, чокаясь со всеми, кто был рядом, и двигался дальше. Он был хорошо одет – в костюме, в ослепительно-белой рубашке, – красивый, обаятельный, улыбчивый.

– Стелиос Керомитис! – прокричал Василий, перекрывая шум.

Это был знаменитый певец из Пирея, он приехал в Салоники на несколько дней.

Керомитис наконец пробрался к своим музыкантам, взял ожидавшую его бузуки и сел. Покрутил колки, настраивая инструмент, аккуратно вставил сигарету между мизинцем и безымянным пальцем левой руки, кивнул остальным и начал играть. После нескольких вступительных аккордов он запел. Это был какой-то львиный рык, низкий, полный боли и страдания, всецело соответствующий словам песни, в которой говорилось о смерти, болезнях и разлуке. Такие темы были частью повседневной жизни в грязных переулках, которыми Димитрий с друзьями шли сюда.

Немалую часть людей в этом зале, включая Василия, составляли беженцы из Малой Азии, и тоска по родной земле никогда их не покидала. Наполовину восточные, наполовину западные мотивы ребетики воплощали в себе чувство оторванности и печали, и они вдыхали эту музыку так же глубоко, как втягивали гашиш в легкие.

К ночи зрители начали подпевать, и иной раз голос самого Керомитиса был уже почти не слышен. Теперь он курил кальян и запевал только в промежутках между затяжками. В воздухе плотной завесой висели дым и шум, а алкоголь обострял ощущения.

Часа в три ночи какой-то человек, сидевший у самой сцены, поднялся, и ближайшие столики отодвинули назад. Он стал медленно кружиться на месте, вытянув руки, с сигаретой в пальцах, склонив голову набок. Димитрию вспомнились дервиши, которых его однажды водили смотреть. Этот человек был словно в каком-то трансе и этим действительно напоминал дервишей, только смотрел не в небо, а в землю.

Танцор был худой, жилистый, расстегнутая рубашка открывала мускулистый торс. Его друзья начали ритмично хлопать в ладоши, а он все кружился, приседая все ниже и выпрямляясь снова, ни на миг не теряя равновесия. Казалось, он совершенно погружен в себя и взлетает в воздух, когда его подхватывает вытянутая из земли энергия.

Димитрий заметил, что несколько женщин, стоявших в самом конце, у бара – скорее всего, проституток, – вытянули шеи, стараясь разглядеть получше. Одна даже вскочила на стул, чтобы видеть через головы толпы.

Женщины, что привыкли получать почасовую плату за секс, этому удивительно раскованному человеку с радостью предоставили бы свои услуги бесплатно. Их очаровывало его гибкое тело и то, что он словно не замечал их восхищенных взглядов.

Его выступление возбудило всех разом, и мужчин, и женщин, и за эти шесть с половиной минут на Керомитиса никто ни разу не взглянул. Магия зейбекико покорила всех. Наконец, после того как у ног певца разлетелось на осколки несколько бокалов – знак одобрения и поощрения, – странная, парадоксальная музыка в ритме 9 на 8 сменилась другой, и танцор вернулся на свое место, снова смешавшись с толпой.

Часов в пять утра, когда Керомитис устал, Димитрий с друзьями покинули бар. Улицы были залиты бледным оранжевым светом только что поднявшегося солнца. Молодые люди зашли в ближайшее кафе.

– Давайте поедим, – сказал Василий, бывший среди них вожаком.

В сочетании с гашишем ребетика, хоть и была исполнена тоски, оставила у них чувство радостного возбуждения. Впервые в жизни Димитрий провел целую ночь без сна и был удивлен тем, с какой обостренной чуткостью стал реагировать на все. Ошеломляющая атмосфера теке, пронзительность и искренность музыки, крепкое чувство студенческого товарищества дали ему новое ощущение жизни. Аромат городской субкультуры показался ему неожиданно заманчивым, и он недоумевал, как могут буржуа довольствоваться ужинами в богатых европейских ресторанах или зваными вечерами в роскошных домах, когда рядом с ними существует культура, полная таких обнаженных эмоций.

Потом, в свободную минуту и в трезвом состоянии, более способствующем размышлению, он нашел ответ на этот вопрос. Но в то раннее утро, сидя над своей магритцей, ложку за ложкой отправляя в рот теплый и сытный суп с овечьими потрохами, он просто по-детски удивлялся: как можно не хотеть быть здесь, сейчас, с ним?

– Пойду вздремну немного перед занятиями, – объявил Василий.

Ответом ему был негромкий одобрительный гул, и компания, оставив на столике несколько драхм, разошлась разные стороны.

Димитрий приблизительно представлял, какой дорогой его отец ходит на работу, и в таком виде, с мутными глазами, старался на этих улицах не показываться. Через пятнадцать минут он пришел домой, открыл дверь и проскользнул в свою комнату. Отец с вечера был уверен, что сын сидит там, запершись, и прилежно готовится к предстоящим экзаменам.

После этой ночи посещения баров ребетики стали чаще, и непричесанная городская субкультура приблизила Димитрия к самому сердцу Салоников. Легко отпечатывающиеся в памяти стихи о разбитых сердцах и жизнях, пусть и не отражавшие его собственного опыта, помогали думать и мечтать.

Сутенеры, певцы ребетики и торговцы гашишем казались такой же необходимой составляющей города, как и банкиры и владельцы магазинов, и было что-то притягательное в безыскусности этой изнанки жизни, такой далекой от безупречного порядка дома, под крышей которого Димитрий проводил ночи. Лет десять, если не больше, Константинос Комнинос твердил сыну, что в некоторые районы Салоников ходить слишком опасно. «Там одни голодранцы да проститутки, – говорил он Димитрию. – Держись от них подальше».

Элиас Морено тоже начал ходить с ними по вечерам. За этим обычно следовало ожесточенное и шумное сражение в тавли с Димитрием. Около часа они перебирали все известные им варианты игры: портес, плакото, февга, – играли быстро, напористо, никогда не выбиваясь из ритма. Секунда не успевала пройти от броска до следующего хода, и каждому движению сопутствовал свой звук. Сначала стук костей, когда их бросают о край доски, затем рокот, когда они крутятся, как волчки, наконец быстрый шорох и стук передвигаемых фишек – и тут же снова гремят кости. Фишки стучали, не умолкая, но сами игроки с начала игры и до финального, победного удара по фишке противника в центре доски не произносили ни слова.

Изредка над костями бормотали заговоры, чтобы не выпало двойное число. Пока шла игра, они оставались воюющими сторонами и около часа не отрывали глаз от доски, даже мельком не смотрели друг на друга. Димитрий вытирал лоб платком, Элиас – рукавом. Только после того как игра прекращалась, разговор возобновлялся. Тут-то Димитрий и расспрашивал Элиаса о его родителях, а заодно и о Катерине.

Теперь, когда близнецы покинули дом на улице Ирини, а Евгения целыми днями работала на ткацкой фабрике, Катерина стала, можно сказать, членом семьи Морено. Она часто приходила к ужину и занимала то место за столом, на котором сидела когда-то мать Саула, умершая несколько месяцев тому назад. Без ее молчаливого присутствия дом словно бы немного опустел.

Чаще всего Катерина и после ужина засиживалась на пару часов – заканчивала какую-нибудь вышивку и беседовала с Розой Морено. Для обеих это была не работа, а все то же любимое занятие, которым им посчастливилось наслаждаться и днем, и вечером.

Элиас говорил о Катерине с неизменным восхищением и нежностью, и Димитрий, хоть и понимал, что не годится ревновать к молочному брату, каждый раз чувствовал легкий укол досады.

Элиас выучился играть на уде и иногда выступал в одном из баров. Димитрий, Василий и другие всегда приходили послушать. Элиаса охотно приняли в компанию. Он, в отличие от остальных, был рабочим, человеком из мира коммерции, такого далекого от академической среды, библиотек и аудиторий, однако всех их объединяла страсть к ребетике.

Музыка и люди, которые ее играли, стали фоном для многих вечеров, проведенных вместе, а предметом дискуссии зачастую была политика.

В стране по-прежнему царила бедность, политическая и экономическая нестабильность. Беспокойство нарастало. За десять с небольшим лет в Греции произошла целая дюжина военных переворотов, а правительств сменилось почти вдвое больше, и маятник все так же раскачивался между теми, кто желал возвращения монархии, и ее противниками. Место монархии в Греции по-прежнему оставалось предметом ожесточенных споров и дискуссий. В 1920 году, когда король Александр умер от укуса обезьяны, его отец вернулся из изгнания, однако уже через два года вынужден был снова покинуть страну. Его сменил старший сын Георг, которому, в свою очередь, тоже пришлось уехать, не прошло и года. Почти двенадцать лет король Георг провел в изгнании, но наконец вернулся после всенародного голосования.