Амнезиаскоп - Стив Эриксон

Я ничего не предполагал на чей бы то ни было счет. Я был почти банкротом, но мои обстоятельства были ничем не ужасней других: деньги мертвого миллионера, завещанные доктору Билли, закончились достаточно давно, и он не смог запустить свой новейший документальный фильм о гиперсексуальности в Анкоридже. Ни у кого не было столько на кону, как у Вентуры, который признался, что он глубоко в долгах. Как Вентура и предполагал, Фрейд Н. Джонсон предложил ему возглавить газету; итак, он оказался перед выбором между нищетой и не просто обеспеченностью, а тем, что, я думаю, всегда было его тайной мечтой – управлять газетой, которую он основал. Сомневаюсь, чтобы Вентура когда-либо оставлял эту мечту. Он всегда считал, что на самом деле это его газета, и в какой-то мере он всегда был прав. Теперь в его голосе перемежались похоронные нотки и проблески безумной энергии; его тон приличествовал человеку, которому нужно решить между владением всем и владением ничем и который находит, что по смутным, почти необъяснимо моральным причинам решение, которое должно быть самым простым на свете, становится самым трудным.

К вечеру слухи разбушевались. Около полуночи блондинка-вамп из рекламного отдела позвонила мне, у нее чуть только не кружилась голова от возбуждения; в итоге я повесил трубку посередине разговора, потому что ее слишком сильно, черт подери, радовала вся эта ситуация. На следующее утро новость стала официальной, и я приготовился к тому, чтобы пойти в редакцию. Я хотел поскорей с этим покончить и, главное, не хотел, чтобы кто-то подумал, будто я колебался, и не исключено – хотя я, честно говоря, так не думаю, – что я хотел не дать себе возможности поколебаться. «Хэмблин» был в полном цвету в это утро, солнце светило сквозь дыру в коридорном потолке, где прорвался дождь; экзотические лианы вились из шахты лифта. Вентура прогуливался туда-сюда по коридору, погруженный в раздумье, спрятав руки в карманы. Я сказал ему, что направляюсь в редакцию.

До этого момента я не был полностью уверен в том, каково его решение; он сказал, что доктор Билли на пути сюда, и мне следует подождать, и тогда они пойдут вместе со мной. Билли позвонил утром, сказал Вентура, и «хотел узнать, будем ли мы увольняться, если ты не будешь». Понятно, что у меня не было на это ответа. Через полчаса появился доктор Билли, и какое-то время мы стояли, переглядываясь, в коридоре, пока Вентура не сказал: «Пошли».

К тому моменту, как мы пришли, в редакции была суматоха. Теперь уж точно все было официально известно. Мне не хотелось обсуждать это с большинством людей, держать их за руки и повторять ad nauseam[6] свою речь о том, что решать каждый должен за себя. Я точно не собирался призывать народ на баррикады. Я хотел зайти и выйти. Втроем мы зашли к Фрейду Н. Джонсону и поставили его перед фактом нашего ухода. Его лицо побледнело особенно болезненной бледностью, когда мы вошли. Он сидел за огромным, сияющим черным столом, который, казалось, был выбран для того, чтобы одновременно подчеркивать важность Джонсона и ограждать его от таких моментов, как этот, и на его колоссальном столе не было абсолютно ничего, кроме электронных часов и видеокассеты под названием «Как увольнять людей». Спустя какое-то время он не смог больше сидеть и поднялся. Мы не стали рассусоливать. Я не питал ни малейших иллюзий по поводу эффекта, который возымеет мое заявление; я знал, что из нас троих меня будет не хватать меньше всего. Потеря доктора Билли станет гораздо большим ударом, как по газете, так и по редакции, не только из-за его популярности, но потому, что его уход резко противоречил тому, что многие могли ошибочно принимать за цинизм стреляного воробья, привыкшего выживать любой ценой в джунглях редакционной политики. Потеря Вентуры, однако, окажется особенно мучительной, не говоря уж о том, что Фрейду Н. Джонсону будет крайне неудобно даже пробовать ее объяснять, поскольку газета теряла не только предполагаемого редактора, но и свою самую известную и мифическую фигуру. В итоге Джонсон был слишком шокирован, чтобы что-то сказать, и, хотя тогда это меня удивило, задним числом нетрудно догадаться, что его главной заботой было не уговорить нас не уходить, и не стараться, чтобы не ушли другие, а предотвратить неблагожелательную огласку. Он попробовал поиграть мускулами – но куда уж ему. Если мы попробуем мутить воду, предупредил Джонсон, он распространит всякие слухи о Шейле – может, растрата казенных денег (его мозг жужжал, словно колесо, в котором бежит на месте крыса) или приставание к сотрудницам.

– Только попробуй, – сказал доктор Билли, огибая стол и подступая к Джонсону так, что носы их чуть не соприкоснулись, – и я вернусь, найду тебя и уничтожу.

– Ч-ч-что? – прохрипел Джонсон.

– Я сказал, – повторил доктор Билли очень спокойным тоном, – что если ты только попробуешь, я тебя уничтожу.

Я не знаю, что именно он имел в виду, и готов спорить почти на все, что доктор Билли и сам не знал. Но это было не важно. Никто из нас никогда не замечал за доктором Билли чего-либо похожего, и это было страшно; его вежливость до кусочка осыпалась и оголила яростную сердцевину, и в ответ на это цвет лица Фрейда Н. Джонсона изменился от больного до трупного. Если бы я попробовал так пригрозить Джонсону, вряд ли кто-то принял бы это всерьез, включая Джонсона, а если бы Вентура – ну, Вентура достаточно сумасшедший, так что хотя все приняли бы это всерьез, никто бы не был шокирован. Кроме того, Вентура был выше Джонсона, а я еще выше, и Джонсон иначе воспринял бы угрозу, исходящую от высокого человека; это позволило бы ему роскошь увидеть себя в качестве положительного персонажа, которого запугивают. Но доктор Билли смотрел Джонсону прямо в глаза, а Джонсон смотрел в глаза ему, и в этот момент Джонсон испытал одно из немногих подлинных озарений в своей жизни, один из немногих подлинных моментов ясности, когда он на самом деле понял что-то серьезное, а именно: доктор Билли О'Форте мог бы быть на фут ниже его и все же быть большим человеком, в то время как Фрейд Н. Джонсон мог бы быть на фут выше и всегда оставаться маленьким человечком. И осознание этого оказалось для него едва ли не слишком невыносимым; я бы не удивился тогда, выбеги он с воем из своего офиса на улицу и кинься под грузовик, если бы только ему достало самоуважения. Вместо этого он съежился и упал в кресло, далеко вниз от взора доктора Билли, на высоту, которая ему намного больше подходила, и сказал:

– Я хочу, чтобы вы знали: я уважаю вас за то, что вы так считаете. Я хочу поблагодарить вас за то, что вы мне об этом сказали, и я хочу, чтобы вы знали, как я уважаю то, что вы это сказали.

На следующий день он позвонил доктору Билли снова, только чтобы убедиться, что доктор Билли понимал, насколько Фрейд Н. Джонсон уважает доктора Билли за то, что он сказал ему, что вернется и уничтожит его.

К их чести, в течение следующих двадцати четырех часов уволились еще два журналиста. Одна из них была англичанка, которая всего месяц назад отказалась от нескольких других предложений, включая профессорское место и высокую должность в одной чикагской газете; вторым был парень, который вместе с женой только что продал дом и отправил все пожитки в Вашингтон, заключив с газетой договор о том, что будет работать корреспондентом с Восточного побережья. Не раздумывая и десяти секунд, он все равно уволился; его и его жену в последний раз видели в машине, едущих навстречу неопределенности, без перспектив и стабильной зарплаты на горизонте. Думаю, в таких случаях можно всегда предположить, что найдутся люди, которые, обладая наименьшей свободой действий, все равно займут принципиальную позицию. Когда я вернулся в свой номер, автоответчик успел раскалиться и не остывал сорок восемь часов подряд. Одно сообщение было от блондинки-вамп, которая извинялась за вчерашний разговор, и, по мере того как новость расходилась – я уже говорил, что люди за три тысячи миль отсюда узнают о происходящем в Лос-Анджелесе задолго до нас, – писатели и журналисты из других газет и журналов звонили, чтобы узнать подробности. Это были утомительные запросы, на которые я тем не менее отвечал. Гораздо лучше были восклицания остальных в редакции, мало кто из сотрудников проявлял зрелость, утешение или сожаление, больше паниковали или возмущались. «Вы нас бросили», – зло всхлипывала одна женщина. Другая процедила: «Вы счастливчики, вам-то можно было уйти». Очевидно, общее мнение, сложившееся в редакции, гласило, что тем из нас, кто уволился, не очень-то и нужна была эта работа, что она была для нас вроде хобби. В последующие дни мой автоответчик записал не один скорбный вопль о том, какой в газете настал кошмар, плюс многочисленные изъявления тревоги, когда стало ясно, что Шейл на самом деле сохранил работу множеству людей, которых, согласно редакционным слухам, он пытался уволить. Признаюсь, я повеселился, слушая все эти записи. Я ездил по городу, вновь и вновь проигрывая на магнитоле в моей машине эту длинную симфонию коллективного нытья, настолько восторженно-бесстыдного, что оно было почти трансцендентальным. В этом была гениальность, честное слово, – в том, как эти ребята ухитрились превратиться в мучеников, в то же время получая зарплату. С нашей стороны казалось довольно тупо, что мы с Вентурой и доктором Билли до этого не додумались.