101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

Прихожу в себя, на этот раз в раю. Разве в рай попадают с похмелья? Да. Разве жизнь — не пьянка, а смерть — не день после нее? Загробное похмелье. Однако пробуждение мягкое. Мягкая кровать. Мягкая подушка. Мягкое одеяло. И мягкий узор па стенах. Все голубое и розовое. Плакат с Синди Кроуфорд. Ее мягкие щеки, губы, груди и знаменитая родинка. I’m in heaven.[177] То есть в девчачьей комнате. А самой девчонки нет. И я, который, судя по всему, ни с кем не спал. На меня это похоже. Я вошь… ел сюда ночью. Я одет. В очках. Они покривились. Милые очки! Что я делал сегодня ночью? Куртка на полу. Протягиваю руку и на всякий случай щупаю презервативы в кармане. Да. Еще два осталось. Я ношу с собой презервативы. Нелепо. Я не Казанова, и все же ношу с собой презервативы. Так надо. Для защиты от смерти и жизни. Если придется идти на бой, то вот они — во внутреннем нагрудном кармане, у сердца, защита от смерти. На самом деле это так же убого, как коп в захолустном поселке в Будардале, который на все свои дежурства приходит в бронежилете, на всякий пожарный… Я не так уж часто сплю с девушками. И все же. От презервативов проку мало. Конечно, кой-какая защита от смерти в них есть, но жизнь сквозь них просачивается. Какой парень получится из сперматозоида, победившего целый презерватив? Какой-нибудь Йоун Пауль,[178] не иначе. Вот. Мы его так и назовем: Йоун Пауль. Йоун Пауль Хольмфидарсон. А может, презерватив был просроченный? Проверяю срок годности: 0198. Взгляните на эти презервативы. Им уже почти год. Они старые и усталые, в потертых упаковках. В коробке их было шесть. Осталось два. Я вдруг чувствую себя полным слабаком. Израсходовать одну коробку презервативов за год и то не смог. Да… Что-то во мне не так. Четырех уже нет. Четыре раза — Хофи, но там я один раз надел презерватив Наины Бальдюрсдоттир. Или мы это делали пять раз? Лолла — без презерватива. Надо ими почаще пользоваться. И все же… 1998. Времени вагон. Презервативчики мои! Куда вы меня заведете? В этих упаковках таятся два маленьких приключения. Две интересные приключенческие книжки. Я уже собрался было распечатать их, но тут же сунул обратно в карман и стал возиться под одеялом. Оказывается, я без штанов. Но «Бонусные» трусы на мне. Спасибо тебе, Йоханнес из Бонуса![179] Часы. Sun 02 18 03:36. Значит, у нас «sun».[180] Не хватает локализации в пространстве. И штанов. Выглядываю в окно. Двор, дом, гора, снег и двое детей в скафандрах. No sun.[181] Постой-ка, пейзаж знакомый! Ищу штаны. Нахожу похожие штаны на полу у комода. Ага, вспомнил… Она… Эта Энгей оставила меня ночевать в комнате сестры. Судя по штанам, эта сестра еще худее. В штанину даже руку просунуть нельзя. Юные девушки с ногами толщиной с мужскую руку… Я опускаю голову в ее шкурку. Здесь смежалась промежность по дороге в школу, здесь лягались ляжки, а вот здесь сало… или нет, без всяких сальностей… Пытаюсь по запаху определить возраст. Нет. Чистая моча. Безалкогольная. Стало быть, я засунул голову куда-то в самую глубину несовершеннолетия. Моя голова по уши в штанах, меняется с помощью спецэффектов: мой рот — безволосое причинное место, мой нос — маленький нетронутый клитор, полушария мозга — задница, и разделительный рубец между ними такой же, а уши… а уши вот что: маленькие крылышки на бедрах. Моя голова, вылезающая из штанов, — непорочная дева, в глотке плева, и я чувствую разделительный рубец от темени до затылка, и… в затылке дыра от пули… Да.

Нет. Просто похмелье. Типичное похмелье, когда тебе кажется, что твой мозг — это задница.

И все же мысли приходят какие-то кишечные, на зеленом моховом коврике голоногий я, и… Раз уж ничего нет, хоть куртку надену. В конце концов я прекращаю розыск штанов и зыркаю очками в поисках каких-нибудь доказательств. Маленький миленький письменный столик. Детский ластик. Девически-розовая бумага. Неисписанные страницы. И все та же пробковая доска. Расписание. Школа Граварвога. Постой-ка. У меня завтра урок труда. И где-то в глубине под геологическими слоями моей души просверкивает совесть: светлые полоски в земляном валу моей жизни — осадочная порода с задней парты в школе Восточного района. Неужели человек никогда не освободится от прошлого? Как ни пытаешься… Как ни пытаешься гасить каждую секунду, высосав из нее дым… Надо лучше научиться гасить сигареты. Хочется сигарету. Пачка сырая, как в скверном анекдоте. Черт! Я не просыхаю, даже сигареты и те намокли. На пробковой доске фотография. Моя — как светловолосая светокопия сестры Энгей. Ксерокопия, уменьшенная на шестьдесят четыре процента. И как ее звать? Видей?[182] Расписание: «Вака Робертсдоттир», Маленькая двенадцатилетняя Вака с подругами на курорте. Безгрудые сгрудились на бортике испанского бассейна. Маленькие канарейки в купальниках. Да. Грудки скорее птичьи, чем женские. Американцы зовут своих девушек «цыпочками». Мне больше нравится грудка, чем ножки. Белое мясо. Да. Что еще? Две резинки для хвостиков. Здесь живет пони. В воздухе висит половое созревание, как невидимый газ. Он лежит облаком вокруг люстры и с каждым месяцем мало-помалу оседает вниз (скоро между месяцами будет идти кровь) и наполняет комнату. Проявитель. Он превратит неясные канареечные грудки в вымя. Мое неожиданное сравнение заставило меня взглянуть на потолок. Надо побыстрее убраться отсюда, пока опять не началось половое созревание. Хватит с меня и одного раза. В конце концов прихватываю на память крошечный зонтик «всех цветов радуги» с розовой ручкой, засовываю во внутренний карман. Опять смотрю на фотографию. Вака. Ты потянешь на 100 000.

Первой из комнаты выбирается моя голова. Так надежнее. Потому что у нее есть глаза. В доме тихо. Я на голых ногах коридорюсь вон и осторожно открываю дверь супружеской спальни. На подушке волосы Энгей. И… И. (К женщинам всегда прибавляется новое «и».) Серьга Оли шевелится рядом с ней, когда я прокрадываюсь на ковер. Ремень от кожанки болтается у меня возле ляжки.

— Эй! Ты моих штанов не видел?

— Э-э… нет, — отвечает Оли.

Я ищу, хотя и безуспешно, и потом прощаюсь в дверях, на удивление бодрый:

— Адье! И спасибо за вчерашнее шоу. Ты был великолепен. Я к тебе, наверно, попозже загляну, если смогу. — Я улыбнулся и уже почти закрыл за собой дверь, но тут же открыл снова и говорю: — Но только вот что: больше разных поз. Больше разнообразия. У тебя все отлично, и скорость у тебя хорошая, только вот… больше вариаций, понятно?

— Э-э… да. О’кей.

Блин, где же я снял штаны?! Проверяю в двух других комнатах. В сортире. (Мочусь.) И снова — в сказочную страну Вакию. Даже выглядываю в окно. Да. Пейзаж ка-кой-то знакомый. В конце концов оказываюсь на кухне над тарелкой с каким-то весьма подозрительным корнфлексом. «Calvin Klein Corn Flakes». Радио, старая песня группы Flock of Seagulls.[183] Пытаюсь слушать текст сквозь хруст собственных зубов. «And I ran, and I ran so far away…»[184] Помню, какая у солиста была стрижка. На лбу водопад Деттифосс. И помню себя в отеле «Борг» в то время. Это было, когда я был в штанах. И в хорошем настроении. Это было в эпоху Катлы. Смотрел на нее двадцать семь выходных подряд. Ждал, когда она извергнется.[185] Ей уже давно было пора. Однажды я оказался рядом с ней в очереди и спросил: «Ты не дочь Гейра Хатльгримссона»?[186] Это было тогда, когда это было еще смешно. Она ответила: «Нет, а ты?» Я сказал: «Нет. Он мой отец». Через семь лет — следующий разговор в обувном магазине в «Крингле». Она — продавщица, угроза извержения давно миновала. Груди — и те исчезли. Какой-то карлик-футболист все из них высосал. Семь лет — и богиня всех времен и народов, обалдэйшн века — испарилась и стала просто безгубой кожанкой за прилавком. Холи Кильян! Время… Как мне не стыдно носить часы? Милая Вака, берегись! Она меня узнала, а может, нет. То есть Катла. «Да. Вот эти тебе идут». Идут. И ты иди, Катла. Своей дорогой. Теперь у тебя даже надежды на меня не осталось, не говоря уж об ином-прочем. В прихожей возня. Я вскакиваю — стая чаек — из-за стола, с кожаным ремнем и с шумом, безботиночно драпаю в коридор. Колеблюсь. Мне кажется, в закрытой прихожей возится целая семья. Заглядываю в кухню. Тарелка с недоеденным корнфлексом и включенное радио. Хлин Бьёрн в сказке про трех медведей. Ретируюсь по коридору и слышу огрызок грызни в спальне. Энгей орет: «Я с ним не спала!» Слышу крик из прихожей. Женский голос зовет: «Ау! Есть кто-нибудь дома?» От меня много шума. Заскакиваю обратно в Вакину комнату. Только это не Вакина комната. А прачечная. Может, и к счастью. Холодный каменный пол. Белье на веревках. Помню, как однажды Леттерман: Stupid human tricks.[187] Чувак, который забрался в стиральную машину. Может, мне… Нет, в Америке стиральные машины больше. Углубляюсь в душистый чистый бельевой лес. Х/б. Хлин Бьёрн. Дверь.