Жила-была одна семья - Лариса Райт

— Да, вполне сносным, — именно так ответил он Ильзире на ее замечание о том, что спектакль, который они только что посмотрели, «был просто божественным». Девушка метнула в него удивленный взгляд, но восхищаться не перестала:

— А актеры? Такой великолепный ансамбль! Я и не думала, что спектакль, в котором играют одни мужчины, может быть таким интересным.

«А о том, что в спектаклях античного театра всегда играли одни мужчины, она знает?»

— Все-таки очень достойная пьеса. В прошлый раз я и не думала, что может быть что-то лучше «Женитьбы».

«Конечно, в мире так мало великих писателей и знаменитых произведений!»

— Наверное, я так решила благодаря актрисе, которая играла главную роль. Она же просто чудо.

— Верно. — «Ах, деточка, Инна Чурикова стала чудом задолго до твоего рождения, но, несмотря на это, тебе следовало бы запомнить ее имя, а не говорить «эта актриса». Я ведь купил тогда программку, могла бы и заглянуть в нее ради приличия».

— Ее игра, по-моему, достойна сравнения с игрой Шарлиз Терон в «Монстро», вы не находите?

— Шарлиз Терон? Кто это? — «Конечно, я прекрасно знаю, как выглядит эта южноафриканская красотка. Да и актриса она действительно неплохая. «Оскаров», в конце концов, не раздают за прекрасные глаза. Ну, и «Монстро», надо признать, не самый плохой фильм. И все же Чурикова достойна сравнения с Мерил Стрип, или с Хеленой Бонэм Картер, или, на худой конец, с Эммой Томпсон, но никак не с той, чья звезда зажглась лишь несколько лет назад».

— Не знаете? — В голосе форменный ужас. — Сейчас по телевизору часто крутят рекламу каких-то духов. Она там снимается. Ну помните, такая стройная блондинка идет к вам навстречу, раздеваясь.

— Нет, не помню. — «А духи, кстати, называются «J`adore».

— А… Жаль! — девушка наконец замолчала, и Самат испытал облегчение. Долго его мучения не продлятся. Еще один, максимум два похода, и она взвоет от тоски, как и ее предшественницы. Но Ильзира не оставляла попыток разговорить кавалера:

— Вы любите путешествовать?

Вопрос был достаточно неожиданным, поэтому Самат не успел придумать скучный ответ и сказал правду:

— Смотря в какой компании. — Она покраснела, восприняв слова на свой счет, а он отругал себя за длинный язык.

— А какие страны вам нравятся?

Самат с удовольствием бы буркнул: «Никакие», но природная вежливость все же заставила произнести:

— Да разные, ничего определенного.

— Правда? — Эту странность Ильзира решила пропустить мимо ушей. — А я люблю море. Знаете, лежать на пляже, загорать, балдеть, ничего не делать…

— Не знаю! — На сей раз он действительно буркнул. Самат не умел ничего не делать и презирал тех, кому это нравилось.

— Очень зря! Расслабляет потрясающе. Потом так приятно возвращаться в серые будни. Ей-богу! После такого отдыха буквально летишь домой, мчишь на всех парусах, хочешь скорее встретиться с родными, рассказать им о переполняющих тебя впечатлениях, поделиться эмоциями. Вам знакомо это чувство?

«Знакомо ли мне это чувство?»

Самат очень спешил. Как будто пять или десять минут могли сыграть какую-то роль. Он не мог объяснить, почему ему казалось, что он может не успеть. Впрочем, он опоздал еще до того, как начал спешить, хотя ему это было неведомо. До поездки в Питер Ира все еще оставалась в его сознании некой воздушной мечтой, но теперь он знал: она превратилась в нечто вполне осязаемое, в саму сущность жизни — в саму судьбу. И если раньше он подчинялся мыслям о том, что вступил в серьезные отношения, будущее которых еще неопределенно и неизвестно, то сейчас не было человека на земле, который был бы более уверен в дальнейших событиях своей жизни. Юноша бежал от метро к своему дому, представляя, какой красавицей будет их с Ирой дочь и каким умным, мужественным, рассудительным станет сын. Он легко, весело перепрыгивал через лужи и как заведенный повторял строки Блока, представшие вдруг в совершенно ином — радужном свете:

— «… Все будет так. Исхода нет», — периодически выкрикивал Самат с той минуты, когда, проводив Иру с Ленинградского вокзала домой, поспешил к себе, чтобы «скорее встретиться с родными, рассказать им о переполняющих его впечатлениях, поделиться эмоциями». Несмотря на радужное настроение, он испытывал и какую-то неловкость, и довольно сильное волнение. Не каждый день приходится сообщать родителям о намерении обзавестись семьей. «Ничего. В конце концов, я на последнем курсе. Как раз найду работу, и поженимся. Отец, конечно, попытается отговорить, прочитает лекцию о серьезности этого шага, попугает тем, что карьера ученого может оказаться под угрозой, может, даже вспомнит свой неудачный опыт и попеняет за похороненные надежды на татарских внуков, но и только. Драматизировать, скорее всего, не станет. В конце концов, образованность и интеллигентность никогда не позволяли папе надевать на глаза шоры и игнорировать желания своих детей». Последняя мысль помогла Самату немного успокоиться. Он вспомнил разговор с матерью и буквально почувствовал, как в крови бойкие шарики уверенности сломили отчаянное сопротивление мнительности и ринулись мощным потоком к сосудам мозга, чтобы наполнить его одной-единственной и такой светлой, такой отрадной мыслью: «Что бы ты ни делал, что бы ни решил, как бы ни ошибался — твои родители всегда на твоей стороне». Хотелось скорее вбежать в квартиру не только для того, чтобы сразить их известием о грядущей свадьбе, но и потому, что он испытывал огромное желание просто обнять этих родных людей. Он надеялся застать отца дома. Благо питерский поезд прибыл ни свет ни заря, так что даже такой труженик, как профессор Салгатов, должен был еще пить в халате кофе на кухне или, в крайнем случае, выбирать уже рубашку и галстук. Самат даже загадал: «Если папа пьет кофе, то все будет хорошо. А если стоит у шкафа, то… то… то тоже неплохо».

Отца не было ни на кухне, ни в кабинете. Квартира встретила юношу гнетущей тишиной. Нет, тишина была не просто гнетущей, она была какой-то… какой-то мертвой. Самат даже тряхнул головой, чтобы избавиться от дурных мыслей. Но если одни мысли можно засыпать, «задумать» другими, то как поступить с предчувствиями? Можно ли их обмануть?

— Пап! Мам! — позвал Самат все еще не слишком встревоженным голосом. На самом деле, на свете могло быть немало причин, заставивших отца уйти из дома раньше обычного. А мама могла просто-напросто спать. Но спальня оказалась пустой, и тогда молодой человек забеспокоился всерьез. Он обежал квартиру в поисках записки: родители знали, когда прибывал его поезд. Ничего не нашел и решил позвонить сестре. В конце концов, если родители решили срочно уехать из города, они должны были предупредить хотя бы ее.

Часы едва пробили семь, поэтому голос женщины, подошедшей к телефону, был заспанным и недовольным. Самат вежливо извинился перед свекровью сестры и попросил позвать Айгуль к телефону.

— Нет ее, — послышалось из трубки после непродолжительного, но, как показалось молодому человеку, озадаченного молчания. И еще одно было в этом голосе, что заставило Самата испугаться по-настоящему: в нем явно звучал плохо скрываемый страх.

— То есть как нет? Они куда-то уехали? Она вместе с нашими родителями? Подождите, что-то с ребенком? — Сестра была в положении, но беременность еще не дошла и до половины срока. — Почему вы молчите? Говорите же!

— Говорю же: нет ее.

— Как нет?

— Совсем нет, Саматик, — прошептала женщина почему-то извиняющимся тоном.

Уже все понимая, но отчаянно отказываясь верить, Самат выкрикнул последний вопрос:

— Что значит «совсем»? Где она, где?

Теперь молчание было более продолжительным. Наконец из трубки виновато прошелестело:

— Я… я не знаю. Наверное, в морге.

Самат не помнил, сколько он простоял, сжимая в руке пиликающую короткими гудками пластмассу. Он вообще плохо помнил последующие несколько дней. События, разговоры, действия остались покрытыми какой-то плотной пеленой, в редких просветах которой появлялась сначала мать: резко постаревшая, изможденная, неживая, сообщающая каким-то чужим, отстраненным голосом о том, что беременной Айгуль муж неожиданно сообщил, что встретил другую женщину и подает на развод, а она не нашла для себя лучшего выхода, чем полет с Крымского моста в небытие. Затем в очередной, не слишком плотной ряби тумана показывалась сама Айгуль. Точнее, это было что-то совсем не похожее на сестру: что-то одутловатое, отекшее, отталкивающее. Но Самату пришлось поверить: та, на которую он не мог взглянуть без отвращения, та, к которой не мог решиться подойти, та, над которой глухо, почти беззвучно рыдала мать, была его любимой старшей сестренкой. Той самой веселой, беззаботной красавицей Айгуль, которой родители позволили идти своим путем, позволили совершить свои ошибки и которая решила расплатиться за эти ошибки таким ужасным, необъяснимым, непоправимым способом. Потом из пелены выплывала больничная койка отца и он сам — всегда такой сильный, энергичный, мощный, а теперь лежащий без движения и без сознания, опутанный проводами, заставленный приборами, словно отдавший команду своему организму унести его из реальности, в которой внезапно не стало дочери. Похороны отца, который не прожил и недели после смерти Айгуль, всплывали в сознании Самата тоже размытыми пятнами. Он почему-то хорошо помнил огромные венки, которых для профессора Салгатова заказали в избытке, помнил, какими несуразно огромными, пафосными и яркими, противоречащими горю, они ему показались. Помнил причитания какой-то выписанной из деревни родственницы, которая все не уставала повторять, что татарин должен возвращаться к своим корням, а потому «надо было бы Зуфарчика схоронить рядом с покойными родителями». Помнил, как хмурилась при этом бабушка, мамина мама, и все шептала тихонько практически онемевшей от свалившихся на нее несчастий дочери: «Ничего… ничего…» А еще помнил свое интуитивное ощущение: где-то в массе знакомых и незнакомых лиц, пришедших попрощаться с отцом, лиц посторонних, не вызывавших никаких эмоций, должно было скрываться родное лицо Ирины, которое он все силился рассмотреть, но не мог. Он вообще тогда ничего не мог рассмотреть из-за пелены невысыхающих слез. Самат помнил, что он наконец увидел ее, помнил, как овладел им порыв подойти, обнять, зарыться в ее волосы и зарыдать отчаянно, ничего не стыдясь, помнил, как заставил себя сдержаться, чтобы не отходить от раздавленной горем матери.